Работая сегодня, я лихорадочно обдумывал свои дальнейшие поступки по отношению к Сенокосову. Что поступки сегодня будут — это решено, просто надо было разобраться в их очередности. Оказать все Люде, потом с ней пойти к нему — пусть признается! Нет… Присутствие Люды создаст не ту атмосферу: будет некоторое притворство, нужно будет подбирать слова и выражения, Лев, конечно, будет скользить, выкручиваться, тогда как наедине… Да и что он, в конце концов, может со мной сделать? За правду да еще торговаться мне, что ли!..

— О чем это вы с Левой — так мило беседовали недавно? — опросил меня Комаров Тимофей. — Отдал долг?

— Отдал. Наметили, что отдам сегодня все остальное с глазу на глаз.

— Дошутишься, выбьет он тебе этот глаз — вот что я тебе скажу, Мишка!

— А Люда, ты про нее забыл? Ты хочешь, чтоб она вышла замуж за этого делягу, а потом каялась бы всю жизнь, что не знала, каков он? Скажи, этого ты хочешь?

— Вон ты про что! Ну давай, слышишь, я сам с ней поговорю?

— Нет. Это мое дело — принципиальное!

— Ну смотри. Если она по правде в него втюрилась, то выболтает, спугнет, всех раньше времени.

— С каких это пор ложь и преступление стали тщательно оберегаемой тайной, Тимофей? И потом, я не верю, она такая умная девушка…

— Все мы умные, кто сперва, а кто после.

— Лучше позже, чем никогда!

— Давай-давай, сыпь пословицы! Они, между прочим, впервые были кем-то созданы тоже на горьком опыте, недаром и про пословицу говорят, что она цыганским, то есть задним, умом живет. Это подымок от былых пожаров в судьбах людских, понял?

— Ничего, что сгорит, то не сгниет! — засмеялся я, от ясности принятого решения ощущая в себе необыкновенный прилив вдохновения. — А то получается, что по правде тужим, кривдой живем.

— Правда, кривда! Я читал в старом словаре, так правда там объясняется как истина на деле, а не на словах, истина во благе — правосудие, например. Вот это нам сейчас больше всего подходит. Надо не спешить, чтоб не помешать.

— Ничего, нет правды глупой, своевременной или несвоевременной тоже нет, иначе, что это за правда такая, если выжидает, когда ей объявиться?!

— И все же ты там с Левой посматривай! Примитивный он человек, скорей топор к себе потянет, чем попытается ответное слово поискать. Скажешь мне, как пойдешь к нему.

— Вот еще!

— Я сказал! — посуровел вдруг Тимофей, но тут же отвел глаза, прибавил тихо: — Надо же мне знать, где ты есть, потому что душа будет не на месте… Хватит нам и того, что Кустова чуть инвалидом не сделали. А потом, я же больший свидетель, чем ты, и если чего… Понял, да?

— Понял, понял.

Люда опять уехала в Белогорск, теперь уже за матерью и за сыном — так мне сказали в ее комнате.

Значит, дела у ней с Сенокосовым самые неотложные, знакомиться будут, жениться!

Тем лучше. По крайней мере, сейчас у меня руки развязаны, как говорится. Обидно только, что мне она по-человечески не могла сама все сказать, честно и прямо, разве бы не понял?

Ну конечно же Лев и думать не думал утром, приглашая меня к себе на разговор, что я решусь-таки, осмелюсь явиться перед его светлые очи! Пили и закусывали они вчетвером в квартире табельщицы, когда, торкнувшись в запертую дверь его комнаты, я заслышал из коридора среди прочих нужный мне голос и нарисовался в дверях на виду у всей честной компании.

— Лев, можно тебя?

— Ты?! Ну проходи, присаживайся! — с шутовским радушием пригласил он к столу и даже согнал Гамова с табуретки возле себя, тогда как табельщица с мастером Роговым недоуменно переглядывались: еще, мол, этого нам здесь не хватало! Ясно, что я лишним был в их разговорах, нежелательным. И Лев это знал, он разыгрывал спектакль, предполагая наперед что я откажусь. Он многое умеет наперед рассчитывать и угадывать — меня это еще в Белогорске злило, когда он угадал, что я побаиваюсь сказать матери об отчислении из техникума.

И вот теперь из упрямства я взял и пошел к столу. Сел. От вина наотрез отказался, но взял из тарелочки одну конфету наугад. «Черноморочка» — прочел машинально.

— Ты больше, больше бери, не стесняйся, у меня конфет теперь завались — специально в вагон-ресторан заказывал!

«Любимые конфеты Люды, — отметил я. — И про это он уже знает!..»

— Молодец, Макаров, что вина не пьешь, — похвалила меня табельщица, закуривая папиросу, и тут же обернулась ко всем: — А что бы вам, отцы-командиры, не повысить разряд парнишке? Старательный, трезвый, самостоятельный, не прогуливает…

— Но у нас все такие — собственными ушами на собрании слышал! — не удержался тут я, чем сильно испортил, видно, настроение присутствующим.

— А ты бы хотел, чтоб премии всех лишили из-за нескольких бичей? — спросил меня хмуро Сенокосов. — Для них же стараешься, а они!.. С Тимохиных слов ты, наверное, песенку-то поёшь, а, Мишаня?

— И я говорил же вам, Нина Петровна, что не надо их жалеть, из этого только нежелательные разговоры получатся, — укоризненным, начальственным тоном изрек в свою очередь Рогов.

— Да мне что, только ведь жалко действительно, что люди от неразумности своей голодают, в затрапезной робе ходят, в чем на работе, в том и дома. Поймите женщину наконец — всем добра хочется…

«Но себе больше всех!» — мысленно ответил я.

— Эх, да что говорить! Неблагодарны стали людишки, очень неблагодарны! — вздохнул Сенокосов, с укоризною покачивая головой и пялясь на меня оловянными хмельными глазами.

За дурака меня держали, а я боялся, что потрачу на этих «зайцев» весь свой порох, заготовленный пока на одного Сенокосова. Между тем тот продолжал:

— Ты бы своим умом жить начинал, Мишаня, что за друг тебе Тимоха, кто он есть на самом деле? Бич! Правда, в работе пока не подводит, не буду зря говорить. Да ладно, не о том нам с тобой надо покалякать. Пошли ко мне?

— Идем…

— Только ты извини меня за кавардак — все никак руки не доходят, — разливался он, впуская меня в комнату. Но я там увидел только то, что из открытой тумбочки у кровати глядел на меня темными глазницами настоящий череп! Изжелта-восковой, со сжатыми навек зубами…

У меня были заготовлены какие-то первые слова, но сейчас все перепуталось, мне даже воздуха вдруг стало не хватать рядом с Сенокосовым.

— Тебя, Лев, не женить надо, а повесить — за это!! — крикнул я, указав на тумбочку. — Рассусоливаешь о заботах, о любви и жалости к людям, а сам черепа коллекционируешь?

Он опешил и растерялся от моей тирады, тут же подбежал к тумбочке, быстро захлопнул дверцу, вернулся ко мне, лицо его было потно и красно.

— Да это не настоящий, это… это я купил на западе, когда был в отпуске! Из-под полы, правда, один грузин продал — это из гипса, кажется, четвертную целую содрал, шельма! А ты думал?! Нет, это конечно из гипса или из чего-то еще такого…

— Врешь ты все! Это ты взял на здешнем кладбище, когда делали перезахоронения.

— Ну ты, слушай, брось это! Кто ты есть, прокурор?

— А будет тебе и прокурор! Вот сейчас возьмешь этот череп и пойдешь со мной в поселок к участковому, там заодно расскажешь и про то, как вы тут целой шайкой денежки получаете не за мертвые, так за пьяные души, которые сами же развращаете и на прогулы толкаете сознательно и методично!

— Да?! Пойду?! С тобой?! А ты это видел, сопля паршивая? — поднес он кукиш к моему носу. Лицо его уже было почти неузнаваемо — перекошено, багрово, отвратительно. — Убью, падла! Удушу, только пикни еще, будет и твой череп здесь в тумбочке рядышком стоять — сварю, мозги вышибу об угол и олифой покрою! Усек, мразь? Нет? На вот тебе пока авансом!

Я не чувствовал его удара, но больно ушибся спиной о кровать, ногами задел тумбочку, и череп из нее выкатился ко мне. Во рту было солоно, липко, все занемело, в голове будто вата натолкана, потухающим уже сознанием я равнодушно отметил, что подбегающий ко мне Сенокосов ударит сапогом в лицо, — к нему в помощь, в отворившуюся вдруг дверь, спешило еще множество ног… Всё.