— Нинок, прикупи картишку — я верю в легкую женскую руку!

— Ты! — взревел вдруг один из играющих на своего соседа. — Подглядываешь? Я же тебе рыло сворочу! — пригрозил он и тут же, не откладывая угрозы, звучно влепил пощечину любопытствующему. Ударенный лишь головой мотнул, оправдываясь, но на него уже никто не обращал внимания — все смотрели на Нину Петровну, и она удивила меня больше всех. Нимало не смутившись такой сальной атмосферой приема, она вынула из кошелька и подала просившему денег десятку, прильнула к плечу другого субъекта, с таинственным, заговорщицким видом показавшего ей свои карты, и знающе посоветовала: «Берем еще!» Сама же протянула руку за картой к банкиру и, едва взглянув на нее, радостно провозгласила: «Очко! Конфеты с тебя, Бочонок!»

— Гадом буду! — поклялся выигравший. — Погоди, попробуй-ка еще разок, на счастье?

— Хватит, счастье нельзя испытывать, а то оно соберет шмотки и уберется к другому, — сказала весело табельщица.

— Как от Кустова нашего женка ушла! — заметил кто-то, и поднялся хохот.

Один обратился ко мне:

— Эй, новенький, как тебя там, профессор в очках, подсаживайся к нам, покажи свою руку!

— Не играй с ними, Макаров, — мягко предупредила меня Нина Петровна. — Этих бичей никогда не переиграешь. Ложись и отдыхай с дороги-то. Снег сегодня кончится поди, а завтра и на работу…

Легко было сказать: ложись и отдыхай! Правда, сосед мой по кровати ничком придавил подушку и как ни в чем не бывало пускал себе безгрешные пузыри, лежа поверх одеяла в уляпанном грязью полукомбинезоне, не размотав даже портянок.

Гвалт и ругань не умолкали ни на секунду. На меня уже опять не обращали внимания. А мне вспоминалась комната рядом с квартирой железнодорожника Павлова, где мы были вдвоем с Людой. Я почувствовал, как жгучая тоска по ней сжимает сердце, будто неведомо когда мы расстались и неизвестно когда увидимся снова, хотя я знал, что находится девушка всего через две стены, в комнате напротив.

Вдруг кто-то присел у моих ног, я открыл глаза и увидел белобрысого парнишку примерно моих лет. Редкие зубы, пронырливые глаза с покрасневшими веками. Очень смахивает на какого-то грызуна — постоянно шмыгает носом.

— Простыл тут, — пояснил он последнее обстоятельство. — А ты откуда приехал?

— Из Белогорска, конечно.

— Лев завербовал?

— А тебя тоже?

— Я уж неделю тут. Ничего, работать можно. А можно и не работать. Тоже ничего! — хихикнул он и предложил звать себя Игорьком Шмелевым.

— А Игорешей можно?

— Зови как хочешь! Я простой… Надолго сюда? Я до армии, до весны, — все какие-то деньги, может, будут с собой!

— Да зачем в армии деньги?

— Мало ли! С деньгами-то лучше.

— Слышь, Горь, — придумал я тут же прозвище знакомцу, созвучное слову «хорь», — с тобой должны были какие-то молодожены приехать, мне Лев говорил.

— Кустовы? Да они уже перегавкались и разбежались в разные стороны, по общежитиям. Колька живет в том доме, где мастер Рогов. Галка — тут, за стенкой.

«Где и Люда», — отметил я.

— Они жили за линией возле станции в одной пустующей квартире, но Галка стала пить вино, материться — связалась тут с некоторыми шохами. Колька стал ругать ее, ну и ей не понравилось…

— Постой, так они у Павлова жили, у дежурного по станции?

— Не знаю! У вокзала сразу. Я только раз у них был, когда помогал туда кровати таскать.

От Шмелева я узнал, что здесь существует как бы две бригады рабочих, подчиненных одному бригадиру: наша — в бараках и кадровая, состоящая из семейных рабочих, проживающих по квартирам в поселке лесозаготовителей. На одном из разъездов копают котлованы под фундамент будущего моста рядышком со старым — под один «бык» — одна бригада, под другой — вторая. Несмотря на разделение объектов, работают в две смены. На работу возит мотовоз, возвращаться приходится затемно, всякий раз в разное время, потому что для пробега мотовоза нужно окно в общем железнодорожном движении. Питаются здесь кто как может, но есть в поселке магазин, столовая при станции и для лесозаготовителей — там готовят лучше и блюда дешевле, но, по словам Шмелева, ходить в ту столовую небезопасно.

— Вражда из-за баб, — пояснил мне Горь, и тут же глазки его замаслились: — А у тебя уже было с ними что-нибудь?..

— Было. Меня, видишь, родили!

Ну да! Не хочешь рассказать… Тут, конечно, больше старые бабенции, а так бы не мешало с какой покрутить — всегда б пожрать было… А можно и тут на печке варить. Я, правда, не умею. Если хочешь, так давай вдвоем: с аванса купим продуктов.

— Поживем — увидим.

— Ты вообще меня придерживайся, — наклонившись, прямо в лицо мне выдохнул Шмелев, и я почувствовал неприятный запах. — Тут все какие-то бешеные, можно нарваться запросто на неприятности, лучше ни с кем не связываться.

— Хорошо-хорошо, мне Лев уже говорил. Ты знаешь, вызови-ка мне лучше из женской комнаты Люду Рожкову — мы с ней приехали, давно знакомы.

— Люда, пошли в поселок, посмотрим, где магазин, столовая, позавтракаем заодно?

— Да меня женщины уж накормили — у них там с утра крышки на плите гремят! Чистенько, цветы на окнах — мне нравится!

— Да? — уныло переспросил я. — А мне хотелось тебе предложить перейти к Павлову в ту комнату… Я узнал, кто там жил, кстати, где-то в вашей комнате теперь живет Кустова Галя — вот с ней бы поговорить…

— Ну что ты, Миша, все выдумываешь? Ничего не надо, мы же и так рядом. Какой же ты, право! — Она удивленно, будто впервые, оглядела меня.

— Но я скучаю уже по тебе, хочу с тобой разговаривать, видеть всегда — что тут такого?!

— Ей-богу, мы с тобой поссоримся, вот увидишь! Не опережай события. Не все так просто, как ты хочешь, дай же и мне во всем самой разобраться!..

А в моей комнате до вечера произошло бессчетное количество ссор и Одна настоящая драка, разнимать которую вызвали мастера Рогова и бригадира Гамова, о котором мне говорил еще Лев Сенокосов. Мастер к бригадир для пресечения драки (пользовались теми же ругательствами, что и сами дерущиеся, теми же средствами: они разогнали забияк по кроватям, а кого отправили вон, по своим домам. Мне показалось, что и Гамов и Рогов сами были изрядно навеселе.

— Их все тут боятся, — шептал мне восхищенный Игорь Шмелев. — Что не так — по шее! Молодцы.

«Черт возьми, — думал я, — вот, значит, откуда у Сенокосова все эти выводы о страхе как о первейшем уме в человеке! Мало того, и его преемники здесь тех же убеждений».

Ночью все так же, не переставая, шел снег, завывал ветер. Зато утро выдалось тишайшее, с легким морозцем, солнечное, блескучее — на сугробы больно было глянуть.

Но ехать на открытой платформе мотовоза было довольно холодно: встречный леденящий ветерок пробирал до костей и через ватник, то и дело приходилось хвататься за уши — пощипывало! Кепочка моя явно не соответствовала сезону, и я в ней выглядел, наверное, длинношеим, несуразным птенцом среди рабочих в шапках-ушанках и работниц в теплых платках, усевшихся на платформе тесно друг к дружке спиной по направлению движения. Я же пристроился боком, и приходилось все время защищать левое ухо рукой в новой, негнущейся брезентовой рукавице.

Люда, повязанная большим шерстяным платком по самые глаза, уж несколько раз жестами предлагала прилечь к ней на колени, спрятаться от ветра. Я бодро отводил глаза в сторону, выражая одновременно и презрение к испытанию холодом и обиду за ее какое-то вдруг недоверчивое отношение ко мне, что она высказала во вчерашнем разговоре.

На мое счастье, дорога скоро кончилась. Остановились мы перед каким-то невзрачным разворошенным мостиком, почти среди чистого поля. Лишь впереди за поворотом виднелся семафор, блокпост; дальше — три — пять заснеженных домиков. Слева, оправа — заснеженная долина между невысокими сопками, поросшая негустым смешанным леском. У моста — припорошенные груды земли, доски, ящики, металлические бочки, прицепной компрессор, несколько других механизмов неизвестного мне назначения, подъемный кран «Пионер» с трубчатой стрелой, а позади всего этого стоял большой дощатый сарай.