В какие бы края ни попадал Айра Гроум — а он побывал на руководящих постах во всех самых дальних отделениях своей огромной корпорации, — его очень скоро начинали называть «коммандер»[6]. Нет, он ни словом не упоминал о своем прежнем чине или о своей блистательной службе в Северной Атлантике. Просто люди чувствовали себя с ним легче, называя его коммандером, ибо и после тридцати лет гражданской жизни он сохранил со времен войны все черты офицера высокого ранга, как сохранял при себе старого моряка Хорлера, как сохранял и всюду брал с собой свой старый элегантный «роллс-ройс». Он был строен, держался очень прямо и нисколько не утратил спокойной уверенности военного моряка. Говорил он негромко, словно все еще стоял на капитанском мостике у переговорной трубы, отдавая распоряжения рулевому. И точно так же, как капитан корабля не может вступать ни в какие личные отношения с членами команды и обязан всегда сохранять между собой и ими определенную дистанцию, так и он в своих отношениях с подчиненными не допускал ничего личного. Другими словами, он мог быть абсолютно беспощаден к ним и в то же время справедлив, так как по-человечески его ничто с ними не связывало. В раздевалках спортивных клубов он был добродушно-приветлив. Богатые люди любили его общество, рядом с ним у них появлялось ощущение большей надежности.

Все было так, словно Айра Гроум по-прежнему служил во флоте и просто нашел себе нового адмирала, — какое-то далекое правление, чьи приказы он выполнял дисциплинированно и безупречно. И все было так, словно он забыл, давным-давно забыл, что до войны был совсем другим человеком, с другим характером — молодым человеком, полным интереса к людям, студентом-археологом, уже успевшим поработать на раскопках в Юкатане. А в нынешней жизни он был уже не тем, а этим человеком, этим коммандером, который, наверное, никогда больше не услышит голосов в своем сердце.

На седьмом году жизни в Сан-Паулу, где у его Бразильской энергетической компании было вложено три миллиарда долларов в предприятия общественного пользования, он все чаще начал сталкиваться с мелкими трудностями, разрешать которые оказывалось нелегко. Как верховный представитель своей компании в Сан-Паулу, он пользовался огромным политическим влиянием и жил на широкую ногу. С Джулией, своей женой, он познакомился еще в колледже, и они поженились, когда кончилась война. У них был сын Крис, который бросил колледж и обосновался в Соединенных Штатах. Айра Гроум прекрасно играл в теннис, ездил верхом и устраивал у себя званые вечера. С гостями он был обаятелен, и обычно все заботы по их приему ложились на него одного, так как Джулия страдала алкоголизмом. Она доставляла ему множество хлопот, и все восхищались, как он мягок с ней и заботлив. Полковники обхаживали его и старались, чтобы у него не было недостатка в обществе красивых молодых женщин. Иначе он был бы обречен на одиночество по ночам, потому что его жена лежала в одной из клиник Сан-Паулу и ее печень стремительно разрушалась.

Утром в тот день, когда Джулия умерла, Айра сидел у ее кровати и смотрел, как она пробуждается от тяжелого забытья. Ее глаза наконец открылись и посмотрели на него — затуманенные глаза, словно она еще не очнулась от сна, и эти глаза на этом опухшем безобразном лице вдруг исполнились радостного удивления, как будто она только что проснулась и увидела его у кровати.

— Айра, Айра, — прошептала она, словно он и правда был здесь для нее и с ней, как много лет назад, когда они еще не поженились и она была своей в его легкой, ничем не скованной жизни. И теперь, глядя на него сияющими удивленными глазами, она как бы прожила в этот краткий миг полусна всю ту жизнь, которой не нашла с ним. — Это ты, Айра, — шептала она. — Это правда ты.

— Да-да, Джулия, это я, — сказал он, теряясь перед ее зыбкой радостью. — Я здесь.

Но от звука его голоса ее мысли прояснились, и когда, глядя на него, она узнала его теперешнего, радостное удивление исчезло из ее глаз вместе с трепетной надеждой, и она отвернула лицо.

— Нет, — шепнула она. И он почти перестал различать прерывистые слова, доносившиеся с подушки. Она исполнила, что Айра Гроум, возникший в ее мыслях, такой нужный и близкий в жизни, привидевшейся ей во сне, был совсем не тот, кто сидел рядом с ней сейчас.

— Почему ты стал таким чужим… после того как женился на мне? — шептала она. — Куда ты ушел, Айра? У тебя была другая? И ты не мог ее забыть?

— Все это чепуха, — сказал он ласково, но не смог продолжать от изумления и обиды. Ведь все знали, как внимателен он был к ней. Ведь все говорили ему, что это настоящий героизм — так терпеливо мириться с ее состоянием. Больше она ничего не сказала. Она уснула. И сидя рядом с ней в тягостном изумлении, понимая, что она умирает, он задумался, спрашивая себя, в чем же он ее обманул. Долгое время он сидел не шевелясь. И уже думал о том, в чем он обманул себя, — это пришло как внезапное осознание, что ты лишился руки или ноги, как первое ощущение нахлынувшей боли. Потом, когда он встал и нерешительно откинул волосы со лба Джулии, он задумался над тем, почему его вдруг охватило странное чувство, что жизнь так и будет проходить мимо него, пока… пока не… пока что?

Когда Джулия умерла, он с неясной тревогой ждал приезда сына из Штатов на похороны. Крис был теперь одного роста с отцом, но очень тощий и долговязый. Он не стриг волосы и играл на гитаре. За эти годы он писал мало, и только матери. В машине после похорон Айре Гроуму хотелось обнять Криса и рассказать о своем недоумении, о своей боли, но он не сумел прорваться сквозь собственную привычную сдержанность.

— Что же, постараемся выдержать. Не поддаваться, верно, Крис? Не поддаваться! — Только хотел он сказать совсем не то. И голос был не тот, какой, казалось ему, звучал у него в сердце.

— Угу, — сказал Крис. — Потрясающе.

Когда они вышли из машины перед отелем и Хорлер ждал дальнейших распоряжений, Крис сказал:

— Ну, сэр, теперь, когда с этим покончено, не ждите от меня больше ни писем, ни вообще ничего.

И ушел. В тот же вечер он уехал.

На следующий день в правлении Айра Гроум повел себя странно. Его секретарша мисс Маккендлс, молоденькая англичанка из лондонского филиала, которая добилась перевода в Сан-Паулу, потому что говорила по-португальски, запуталась в своих отношениях с армейским офицером. Когда она приходила утром на работу, глаза у нее были усталые и красные, словно она проплакала всю ночь напролет. В это утро Айра Гроум впервые заметил ее глаза и распорядился, чтобы ей на стол поставили цветы. Позже она зашла в его необъятный кабинет с огромными окнами.

— Благодарю вас за цветы, коммандер.

В ее голосе была неловкость и тревога.

— Не за что, мисс Маккендлс, — сказал он и замолчал. Она растерянно ждала.

— Послушайте, я не мог бы чем-нибудь помочь? — сказал он.

Ужаснувшись, что он знает про ее горе, она пробормотала «нет, сэр» и выбежала из кабинета.

Он чуть было не сказал: «Погодите, вы напрасно себя обделяете. Я вовсе не бесчувственный человек». И внезапно подумал: а не оттого ли ему в голову пришли именно эти слова, что на самом дело обделял себя он сам? Эта девочка не могла поверить, что он способен сейчас почувствовать ее боль. И Крис не мог поверить. И он сам. Все его привычки, самый стиль его жизни сжимали его как тиски, а он пытался и пытался вырваться из них.

Затем, два дня спустя, когда он долго совещался в зале правления с тремя директорами, которые приехали обсудить с ним предложение правительства национализировать их местные предприятия, произошло кое-что еще: он начал слушать их с недостойной его рассеянностью.

Все уже было сказано, все взвешено, переговорено со всеми, с кем следовало переговорить, и он уже сказал: «Могу вас заверить, господа, что нас будут допекать еще месяца три-четыре. Но у них просто нет таких денег, а компаниям, готовым принять долевое участие, они не доверяют. Нам придется дать солидные взятки, и нас оставят в покое еще несколько лет». Все трое приезжих директоров — Генри Гордон, Альберт Роджерс и Джей Уиндспир — разменяли шестой десяток, все трое сохранили свои шевелюры, все трое неодобрительно улыбались. Лишь один из них — Роджерс — имел привычку перемежать свою речь похабщиной. А Гордон так даже был эрудитом. Выразив свое полное доверие к выводам Гроума, они принялись обмениваться шутками, а он рассеянно смотрел в окно. И внезапно ему представились полные народа улицы Сан-Паулу в ярком свете неоновых реклам: лоснящиеся коричневые лица, женщины в ярких платьях, черные лица, сводники, карманники, аферисты, улицы-базары, сулящие нежданные, непредсказуемые, захватывающие приключения… И тут он перевел взгляд на своих коллег. Гордон ерзал в кресле — он страдал геморроем, а Роджерс запивал водой таблетку — у него была язва желудка. И глядя на них, Айра Гроум вновь ощутил ту боль и изумление, которые все нарастали я нарастали в нем с той минуты, когда его ошеломили слова умирающей жены. Это не его люди, подумал он. Это осмотрительные люди, это счетоводы, которые осведомлены только в мелких трагедиях упорядоченного быта и ничего не знают о красоте щедрого избытка во всем. Но кто же тогда его люди? Где они? И в новом, таком непривычном сне наяву ему пригрезились затерянные где-то мужчины и женщины, не признающие законов, полные страстей, которые делают жизнь реальной и ощутимой.