Лиза решила надеть черное платье. Оно такое строгое и элегантное. И единственное украшение — сирийское ожерелье, которое подарил ей отец. Все эти дни она избегала смотреть в зеркало на свое измученное бессонницей бледное лицо. Но сейчас, подойдя к зеркалу, едва узнала себя: красивая женщина с тайным трагическим сознанием неотвратимости судьбы. Она подъехала к церковке, которая стояла, далеко отступя от улицы, а за ней виднелось кладбище со старыми надгробьями, уходящими вниз по склону оврага. Отсюда можно было бы разглядеть дом Шора, если бы его не заслонял новый многоэтажный жилой дом. Два дрозда вспорхнули с высокого дерева на обрыве.

Она немного опоздала. Ал в черном костюме стоял в одиночестве возле входа в церковь и смотрел на Лизу, которая шла по дорожке. Смотрел с чуть удивленной одобрительной улыбкой.

— Здравствуй, Ал! — Она протянула ему руку.

— Пойдем скорее, Лиза, — мягко сказал он, — а то мы не найдем свободного места.

Церковь была полна — человек двести, не меньше. Как видно, на просьбу миссис Шор никто не обратил внимания. Служитель повел Ала и Лизу к скамье впереди. На них оборачивались, Лиза ловила на себе взгляды — все знакомые именитые лица. Вот импозантный доктор Стейси, ректор университета, со своей непроницаемой улыбочкой, хотя с Шором он ни разу и словом не перемолвился. Преподаватели и преподавательницы с филологического факультета, сотрудники издательств и много респектабельных пожилых мужчин с женами — видимо, преуспевшие школьные друзья Шора. Миссис Шор сидела на первой скамье, Лиза видела только ее затылок. Седая склоненная голова. Она единственная ни разу не обернулась. Глядя на нее, Лизе хотелось плакать. «Бедная женщина… бедная, славная женщина», — думала она.

Служба была короткой, но проповедь тянулась довольно долго. Очевидно, на молодого священника произвели впечатление почтенная аудитория и представители прессы, и ему хотелось воздать должное замечательному творчеству Шора, но прочесть хотя бы одну из его книг не хватило времени. Он цитировал Кьюница. Наконец проповедь кончилась, и все устремились к выходу. Лиза и Ал остановились сбоку от дверей.

— Кьюниц пригласил меня выпить с ним.

Стоя группками на зеленом газоне перед входом в церковь, провожающие ждали выноса гроба. Фоторепортеры нацелили камеры. У телевизионной камеры на треноге вид был допотопный. Миссис Шор со Старки Кьюницем вышли последними. Невысокая миловидная женщина, одетая с неброской элегантностью, приветливо улыбнулась друзьям, но губы у нее дрожали. На мгновение она словно окаменела, затем пересилила себя и со спокойным, сдержанным достоинством стала спускаться вниз по ступеням рядом с Кьюницем, который был не намного ее выше. Хорошо сшитый темный костюм Кьюница немного помялся, а галстук съехал чуточку набок. Но казалось, так оно и должно быть. Дородный, краснолицый, зоркие светло-голубые глаза смотрят вперед о пренебрежительным безразличием. Репортеры боялись к нему приблизиться: высокомерно вскинутая голова, равнодушный взгляд — как будто все, что достойно внимания, он давно уже приметил в этом городе и теперь, приехав сюда, не дает себе труда проверить свои впечатления и взглянуть на местных жителей в натуре: зачем, он уже и так все о них знает. Возможно, в этом была слабость Старки Кьюница: он доверял своим источникам — собирал мнения друзей, читал Юджина Шора, он уже сделал свои заключения, и сейчас ему было даже не интересно увидеть все воочию. То, что он имел сказать, было навсегда высечено на скрижалях нетленных сочинений Старки Кьюница.

Но вот к нему приблизился одутловатый от пива известный фельетонист Дж. Ч. Хилтон. Еще дороднее, чем Кьюниц, с рыжими вислыми усами, он, пожалуй, еще больше, чем тот, смахивал на старого английского полковника.

— Я хотел бы задать вам несколько вопросов…

— Забудьте обо мне, — твердо сказал Кьюниц. — Это не мои похороны.

— Я хотел поговорить о Юджине Шоре… теперь, когда он умер…

— А вы уверены, что он умер? — невозмутимо спросил Кьюниц. — Ведь все вы тут не так давно были убеждены, что уже похоронили его. На этом кончим.

— Доктор Кьюниц, моя фамилия Хилтон. Я говорю от имени издателя газеты. — Никто никогда еще не называл Кьюница «доктором». Однако, если навести справки, его можно было бы называть «доктором», особенно при апломбе Дж. Ч. Хилтона, — дело в том, что Кьюниц действительно был доктором философии. — Наша газета хотела бы поместить большое интервью с вами, на целую полосу. И, сэр…

— Я не знаю, кто ваш издатель, — высокомерно отрезал Кьюниц. — Сюда я приехал, чтобы почтить память Юджина Шора. Интервью? Передайте вашему хозяину, что интервью я беру у себя сам, только сам.

— Мой издатель хотел бы пригласить вас отобедать с ним. Обед или ужин, как вам удобно. Мы пригласили бы также и доктора Мортона Хайленда. Он будет счастлив побеседовать с вами. Давно уже нора вам познакомиться друг с другом, и мы счастливы предоставить вам эту возможность.

— Благодарю вас, — сказал Кьюниц. И, подумав, со смешком добавил: — Доктор Хайленд? Блестящая идея! По-моему, он выжил из ума.

— Извините меня, — сухо сказал Хилтон. — Извините. — И торопливо отошел.

— Мне лучше уйти, Ал. Я тут лишняя. — Лиза тронула Ала за руку.

— Разве ты не хочешь познакомиться с миссис Шор?

— Нет, я не вынесу… А вам я буду мешать, — поспешно проговорила Лиза, сильно его озадачив: он впервые слышал, что Лиза боится кому-то быть помехой. — Ты ведь будешь разговаривать с Кьюницем, Ал. Надо ли мне при этом присутствовать?

— С Кьюницем я уже поговорил.

— Ну и что он?

— Я изложил ему мою концепцию.

— И он одобрил?

— Он удивленно взглянул на меня, а затем сказал: «Что ж, продолжайте работать. Теперь мы можем позволить себе быть добрыми».

— А дальше?

— Я рассказал ему, что пишу, пишу и не могу остановиться. — Ал поглядел по сторонам. — Иной раз мне кажется, что я — стервятник. Мне хотелось сказать Кьюницу: «Знаете что, мы — стервятники». Но кто признается, что чувствует себя стервятником? Какой ученик, какой апостол, какой критик? Боже милостивый, нельзя же вот так просто обглодать кости Шора, поместить его в склеп литературы и на этом кончить! Для меня это что-то несравненно большее. Почему я чувствую себя полным жизни, энергии? Наверное, это страшно, что именно теперь я так увлечен работой и так уверен, что все в нем разгадал? Лиза, я не знаю…

— Не надо выдумывать, Ал. Это замечательно.

— Да, пожалуй. Когда же мы увидимся?

— Дай мне еще несколько дней, Ал. Я хочу прийти в себя.

— А знаешь, Лиза, мне кажется, мы расстаемся, чтобы начать все сначала и взглянуть друг на друга иными глазами, — сказал он так, будто уже почувствовал в ней что-то новое, загадочное, что-то глубоко в ней сокрытое, и это взволновало его. — Лиза… Что-то с тобой произошло.

— Ты тоже кажешься немного другим, Ал.

— Ну нет, я прежний, во мне ничего загадочного.

— Ты ведь можешь и не знать…

— Я начинаю ухаживать за тобой, Лиза. Я постучусь в дверь.

— Может быть, я и буду дома, — сказала она. — До свидания.

— До скорой встречи!

Чувствуя на себе неотрывный взгляд Ала, она шла по дорожке в густой тени, отбрасываемой церковью. И вдруг будто окунулась в солнечный свет. Ярко-синее небо над головой, ослепительное солнце, сочная зелень распустившейся листвы, а внизу веселые желтые нарциссы, пылающие алым огнем тюльпаны — все распахнулось перед нею так радостно, что она затрепетала, словно чьи-то руки обняли ее, словно сама природа, беспощадная, наливающаяся соками природа, принимала ее — ведь она позволила своей любви следовать собственным законам. Но все это ей уже сказала улыбка Ала — озадаченная, зовущая, восхищенная.