— Ал! — с облегчением воскликнула она. — Слава богу, ты позвонил! — Как будто только теперь поняла, что один Ал может дать ей отпущение. — Даже подумать страшно, в каком ты сейчас состоянии! — порывисто продолжала она. — Он же был частью твоей жизни. Как ужасно, Ал!

— Да, ужасно, — сказал он. — Мне очень паршиво. Точно и меня выбросило из жизни.

Они поговорили о том, как все это неожиданно, жестоко и бессмысленно. Удрученно помолчали.

— В газете написано, что на похороны посторонних просят не приходить.

— Это ничего. Я уже говорил с миссис Шор.

— Она о тебе знает?

— Шор ей написал, всего неделю назад. Она прилетела из Нью-Йорка. Со Старки Кьюницем. Представляешь?

— Если ты хочешь, я буду там, Ал.

— Я за тобой заеду.

— Не надо. Лучше встретимся прямо там.

— Но почему ты не хочешь, чтобы я заехал?

— Сама не знаю.

— Лиза, я заеду к тебе… сейчас.

— Нет, не надо.

— В чем дело?

— В прошлый раз… это было слишком тяжело. И теперь лучше не будет. Будет хуже. — Она все больше нервничала. — Я этого не хочу.

— Ты же сказала «слава богу», когда услышала мой голос.

— Мне было так плохо и одиноко.

— Я еду.

— Нет-нет! Я справлюсь сама. Я приду на похороны.

— Похороны! Они будут через три дня. Почему ты не хочешь меня видеть? — тревожно спросил он. — Почему бы нам с тобой не повидаться? — Его настойчивость начала на нее действовать. — В чем дело? — повторил он. — Нет, ты скажи мне, в чем дело.

Ей хотелось рассказать ему про полицейского, как она его боится. И тут же, хотя боль была непереносима, в голове вдруг мелькнуло: меньше всего ей следует опасаться этого полицейского. И он теперь тоже меньше всего хотел бы встретиться с ней. Это же простая логика. А боится она Ала. Его голос напомнил ей, что она никогда не могла ничего от него скрыть, он всякий раз заставал ее врасплох и подчинял себе, и сейчас он снова это делает. Окажись он сейчас здесь, она упала бы перед ним на колени и крикнула: «Я же думала только о тебе!» Содрогнувшись, она поспешно простилась с ним. У нее дрожали ноги, и она стала мягко их массировать.

Наконец она поднялась и пошла выпить еще кофе. Потом словно впала в забытье — сидела, уставившись на сверкающую белизной столешницу. Что-то новое было в голосе Ала, какой-то у него другой, непривычный голос. Для нее вдруг стал очень важным именно его голос. Раздумывая об этом, она оживилась. Видимо, Ал уловил в ней что-то новое, но не понял, что именно. И значит, где бы он сейчас ни находился, она не идет у него из головы. Может быть, так лучше: пусть думает, пусть снова и снова пытается разгадать, что же произошло. Она медленно поднесла ко рту чашку с кофе. Рука не дрожала. Она закурила сигарету, и в первый раз за все эти часы лицо ее стало задумчиво-спокойным.

На следующий день в Лизе появилась какая-то новая обаятельная сдержанность. Приехав домой после работы и поставив машину в гараж, она столкнулась у дверей с миссис Этли, нагруженной покупками.

— Как поживаете, миссис Этли? — сказала Лиза.:

— Ах, мисс Толен, здравствуйте!

Лицо миссис Этли вдруг показалось Лизе незнакомым. Оно словно светилось какой-то заинтересованностью. Нет, конечно, ее собственное лицо не выдает миссис Этли никаких секретов, а потому и хорошенькое личико соседки не может и не должно ее тревожить.

— Вы всегда такая собранная и так прелестно выглядите, — сказала миссис Этли.

— А вы просто сияете, не могу вам этого не сказать.

— У меня прекрасное настроение.

— А у меня самое обычное.

— Сейчас мне все кажется прекрасным. И на душе тоже прекрасно, — сказала миссис Этли.

— Наверно, погода…

— Нет, просто мой муж уже два вечера как остается дома, словно вдруг обнаружил, что я существую. Может, мое левое ухо его заворожило или большой палец на правой ноге, не знаю, что именно. — Маленькая хорошенькая женщина радостно засмеялась.

— И никогда не узнаете. Как, возможно, и он сам, — сказала Лиза.

В вестибюле она приостановилась и прислушалась, все ли тихо наверху. Затем, поднявшись по лестнице, прошла прямо в кухню, открыла холодильник, включила плиту и пожалела, что ей не с кем пойти куда-нибудь пообедать. Затем решила, что яичницы с гренками будет вполне достаточно. Она поела и заварила чай. Налив себе вторую чашку, она поняла, что ей вовсе не улыбается сидеть весь вечер на кухне и пить чай — чашку за чашкой. Лучше уж вымыть голову. Она сняла платье и бросила его на кровать. Отвернув краны, чтобы наполнялась раковина, она наклонилась к зеркалу и стала разглядывать свое лицо, но вдруг замерла, сердце у нее тяжело заколотилось, и она поспешно завернула краны. Из-за шума воды она не слышала, как открылась входная дверь. Поспешно накинув на себя коротенькую легкую рубашку, она отворила дверь.

В коридоре стоял Ал.

— Привет, — сказал он. — Что с тобой?

— Я испугалась.

— Чего пугаться?

— Нельзя же вот так врасплох!

— Но я не мог не прийти, — сказал он.

Он шагнул к ней — усталый, в измятой одежде, давно не стриженный — и неожиданно улыбнулся. Именно эта улыбка, а не его внезапное появление, больно ее ударила, и она почувствовала себя униженной. И растерялась от этого неожиданного ощущения.

— Я хотела вымыть голову, — почему-то пояснила она; ей нужно было поскорее уйти от него. И добавила: — Погоди минутку. Я оденусь.

Но он пошел за ней в спальню и присел на край кровати. Затем откинулся на локоть, примяв ее платье.

— Ты мнешь мое платье, — сказала она.

— Ах, извини.

Он протянул ей платье, и, держа его в руках, она села на стул перед туалетным столиком, а он опять удобно прилег на кровать — картина была точь-в-точь такая, как несколько месяцев назад, когда она встретилась с ним и привела к себе, а утром, проснувшись в белоснежной спальне, он увидел ее за этим столиком в коротенькой ночной рубашке.

— Слушай, Лиза, — сказал он, чувствуя, как она отгораживается от него, — я понимаю, что сам ушел отсюда.

— И куда же?

— К миссис Бёрнсайд. Она сдала мне маленькую комнату.

— Туда, откуда начал. И к какой-нибудь университетской птичке…

— Не надо, Лиза.

— К птичке, которая не смогла перед тобой устоять — ты ведь так ее смешил.

— Перестань!

— Все смешил и смешил, пока не уложил в постель.

— Прекрати, Лиза! Послушай, ведь Шор умер.

— Я знаю, что он умер.

— Мне так нужно поговорить о нем. — Он отвернулся и тяжело вздохнул. — Все это очень странно.

— Неожиданная смерть всегда кажется странной.

— Не только смерть. Вся та ночь.

— Я рано легла.

— А я нет.

Спустив ноги с кровати, он сел и уставился в пол. Какое у него лицо! У Лизы замерло сердце — она понимала, что его волнение связано не только с Шором, но и с ней. Ал был взвинчен до предела.

— Сумасшедшая ночь, — сказал он. — Ночь Шора. Я работал у себя в комнате. Было уже поздно. Все шло хорошо. И вдруг в моей концепции возникла какая-то трещина. Я понял это после разговора с ним. Понимаешь, Лиза, — сказал он, и она против воли поддалась его увлеченности, — если мыслить логически, в конечном счете мир Шора — мир полнейшей анархии. Литература — победное «ура» анархизма. Давно известное заключение. Но это не истинный Шор. В том-то и вся загадка. У Шора не просто анархия. И мне кажется, я понял, в чем дело. Мне кажется, дело тут в той симпатии, в той любви, с которой он относится ко всем своим персонажам, главным и не главным, — в любви и в уважении к тайне их человеческого достоинства. Но все же оставалась эта проклятая трещина! Я ломал голову, и на душе было довольно мерзко. Комнатушка моя в глубине дома. Ночь. Я встал, подошел к окну и глядел на проулки и печные трубы. Чуть слышно играло радио — ты знаешь, как я люблю. Потом последние известия, и я услышал про Шора. А ты когда узнала, Лиза?

— Прочла утром в газете.

— А-а, — сказал он, задумался на минуту, потом продолжал: — Я стоял у окна и вел с ним воображаемый разговор, а он был уже мертв. Погиб как раз в ту ночь, когда мне было нужно еще совсем немного. Совсем чуть-чуть — и я увидел бы все целиком. Но дело не в моей работе, Лиза, я почувствовал такую боль, такую щемящую тоску. Понимаешь, он же был частью нас — тебя и меня…