В голосе его была такая искренность, что Лиза начала успокаиваться, она уже не боялась слушать его. Ал всегда умел ей внушить, что лишь одна она способна понять чувства, которые кроются за его словами. И сейчас его голос словно убаюкивал ее, ласкал, уносил ввысь.
— Я не мог оставаться в комнате, — продолжал он. — Мне необходимо было выйти на улицу. Прежде, когда я ночами ходил по городу и раздумывал о книге, мне казалось, что я все глубже и глубже проникаю в мир Шора. Я населял улицы его персонажами. Теперь улицы были просто пустыми провалами. На меня нахлынуло одиночество, я понял, что надо куда-то пойти, и завернул в ночную закусочную в двух кварталах от моего дома — я всегда там пил кофе после ночной работы на такси. Сел за стойку рядом с двумя девицами. Обе неплохо сложены, с хорошенькими пустенькими мордочками. С ними два пожилых толстяка — молчат, слушают, томятся от скуки и чувствуют себя неловко. Даже друг с другом не разговаривают. Девицы, как видно, работают в обувном отделе большого магазина. Они говорили, что можно сразу узнать, какая у женщины жизнь, стоит посмотреть, как она выбирает себе туфли и какие у нее ноги. По ногам можно прочесть всю жизнь, согласились девицы. Если женщина не уважает свои ноги, значит, она и себя не уважает. «Есть такие, что втискивают ногу в туфлю, так что пальцы один на другой налезают. Ну что ты про таких скажешь?» — «А я скажу, что они всюду пролезут», — говорит вторая. «Умный мужик, он много чего поймет, пусть только его красотка скинет туфли». — «А у меня есть одна знакомая, так она туфли ни за что не снимет, даже когда до постели доходит», — развивала тему первая. Шор лежал в похоронной конторе в нескольких кварталах оттуда, и у меня было так муторно на душе, что я готов был думать о чем угодно, — лишь бы отвлечься. Я подумал: «А почему бы и нет? Жизнь женщины — в ее ногах. Вот прекрасная актуальная тема для докторской диссертации, иди и клади на стол тезисы доктору Мортону Хайленду. Женская нога в мифотворчестве. Нога рассказывает о всей жизни женщины». Я потешался, размышляя об этом, как вдруг меня поразила догадка. Погоди-ка! Ведь можно вообразить что угодно про чье-то лицо или ногу, можно представить их так, как ты хочешь. Если это что-то значительное и все время меняется, то сегодня ты это видишь так, а завтра можешь увидеть иначе, правда? Это же и есть жизнь, верно? Жизнь огромна, таинственна и загадочна, она не дает окончательных ответов. Никаких. Только вопросы. А значит, можно сотворить из жизни что угодно. Конечно, на тебя ополчатся авторитеты, которые уговорились между собой повернуть все по-своему. Но какого черта! Им ведь надо удержать власть, вот они и манипулируют. Может быть, это мелочь, но я был просто потрясен, когда мне это пришло в голову. Значит, и с Шором, и с тобой — то же самое. Я вижу вас такими, какими хочу видеть. — Он улыбнулся. — Ах, Лиза, ты, конечно, понимаешь, как это меня вдохновило.
— Нет, не понимаю.
— Не может быть, Лиза!
— К черту! — крикнула она, испытывая облегчение от этого прилива ярости. — Я не предмет для изучения, который ты можешь на время убрать, а потом снова к нему вернуться. С Шором — пожалуйста! Может быть, тебе и следовало сразу же взглянуть на его книги именно так, но я-то живая. Ты спрашиваешь меня: «Какая ты?» Как будто я могу объяснить! Как будто кто-то может это объяснить! А если бы смогли, то меня уже не было бы на свете. Ты как будто даже не понимаешь, что твое представление обо мне может не иметь ничего общего с тем, какая я на самом деле. Не знаю, хватило ли бы у тебя мужества принять меня такой, какая я есть…
Она остановилась. Он слушал с таким одобрением, что это лишь подхлестывало ее, но тут словно кто-то шепнул ей, что больше ничего говорить не надо.
— Тем не менее, — сказал он, медленно вставая, — чтобы со всем этим разобраться, не предавая Шора…
— С чем разобраться?
— С полицейским.
— Кому он теперь нужен, этот полицейский!
— Речь идет о Шоре, Лиза. Этот полицейский…
— Ал, я не хочу о нем слышать! — крикнула она, но тут же, овладев собой, мягко продолжала: — Просто мы не в силах поверить, что Шора уже нет в живых, ведь верно?
— Нет, я сознаю, что он умер. Я знаю… — Голос его дрогнул, и он попытался улыбнуться. — Но все, что я от него слышал, все, до последней мелочи, нахлынуло на меня и причиняет боль — в том-то и беда. Все причиняет боль. Все словно ожило, стало таким мучительно реальным. Не только полицейский. Но и то, что я хотел сказать сам. Я думал об этом всю ночь. И все еще не могу остановиться. Слушай, Лиза…
Он говорит так, словно лежит возле нее в постели, поняла вдруг Лиза, — о том, о чем может говорить только с ней. Она боялась вставить слово — ей было стыдно. Но по мере того, как он говорил, ее все больше охватывало удивление, которое она старалась скрыть: ей стало ясно, что в том потрясении, которое он испытал, узнав о смерти Шора, все мысли, приходившие на ум в те часы, казалось ему истиной.
— Тогда на суде я ударил Шора ниже пояса, — продолжал Ал. — Я спросил его: «Что вы такое? Своя собственная церковь?» Знаешь, Лиза, я и не представлял, насколько я был прав. Его собственный темперамент. Его церковь.
Она лишь молча кивнула — от боли и стыда у нее дрожали губы. Но когда она увидела, как просветлело его лицо, как он встал, взволнованно прошелся по комнате и снова присел на край кровати, она догадалась, что ему кажется, будто он нашел наконец единственно верное направление в своей работе. И тогда Лиза закрыла глаза — чтобы он не заглянул в них и не увидел, как эта неожиданная догадка потрясла ее. Да, он теперь обрел целеустремленность, но именно теперь, потому что Шора уже нет.
— Продолжай, Ал, продолжай, — прошептала она.
— Так вот. Храм Шора. И в нем — его отверженные, озаренные тем светом, которым он их озарил, — загадочным светом, — все они вольны осознать скрытые в них замечательные возможности. — Он так разволновался, что на мгновение умолк. — Лиза… мне кажется, я был в этом храме. Я ощутил удивительную теплоту этих странных отверженных душ. И она воздействует на меня. Я чувствую, что соприкасаюсь с теми, кто человечнее, значительнее, чем я… И я сам стал чуть-чуть значительнее — даже и не стремясь к этому. Ты понимаешь? Теперь я могу завести свой собственный пиршественный зал, встать у дверей и не пускать туда всяких подонков. Преступления и наказания? Ну нет! Ни один кающийся грешник туда не проскользнет. Достоевский? Нет, какого черта! Его Раскольников? Пусть колотит и рвет на себе власяницу. Какая мелкая личность! Книжный червь вроде меня, поддавшийся экзистенциальному порыву возвыситься над лицемерным торгашеским обществом, в котором он жил! И что же он сделал? Было ли у него хоть малейшее уважение к тому, что его томило? Нет, он стал убийцей из-за угла. Прикончил жалкую старушонку. Вот так протест! После чего Достоевский тратит — шестьсот страниц, чтобы загнать этого типа в западню и чтобы он мог раскаяться, выстрадать чуть ли не десять лет каторги и стать вполне смиренным и порядочным, дабы обрести свое место в том обществе, которое он презирал. Вымуштрованный! Так вот, Лиза, я не пущу в мой зал тех, кто дал себя вымуштровать, и…
— Что ты говоришь? — спросила Лиза. Побелев, она смотрела на него широко раскрытыми глазами: ей почудилось, что он хорошо знает про полицейского и теперь; намекнул ей об этом. Ведь он хорошо изучил ее и всегда так внимательно всматривался в ее лицо. А может быть, своими рассуждениями он просто старается успокоить ее и поддержать? Да и каким образом мог он узнать о полицейском? — О чем ты? — еле выговорила она.
— Кажется, я увлекся, — сказал он.
— Это звучало как стихи, — сказала она. — Может, это и есть стихи? Может, ты хочешь, чтоб это были стихи? Так и надо?
— Нет, я говорю серьезно.
Бессильно откинувшись на стуле и выжидательно глядя на него, она почувствовала неодолимое желание рассказать ему все и даже вздрогнула — так велик был соблазн.
— Я заставил тебя столько выстрадать, — ласково сказал он. — На меня словно наваждение нашло. В иные минуты я чувствовал себя чудовищем. Настоящим чудовищем! Мне даже не верилось, что я был тут, с тобой, и мне было так радостно, так легко работалось.
