— Да-а… — кладя на столик газету, протянул Ал.
— Странно, — сказала Лиза. — Эта фраза фотографа — он повторил твои слова, Ал.
— Мои слова?
— Ну да. «Кем, черт побери, он себя мнит?»
— Но, Лиза, — запротестовал Ал, — как он смотрит на тебя, как разговаривает! Будто ты у него уже в кармане и он тебя лишь снисходительно пошлепывает по заду.
— Да, пожалуй. — Лиза засмеялась: — А ведь я тебе говорила. Я имею в виду Шора…
— Не спорю.
— Просто я верила своим предчувствиям.
Она откинулась на спинку кресла, погруженная в какие-то свои мысли, которых он не мог разгадать. Но вот их глаза встретились, и выражение ее лица изменилось. В ее мягкой улыбке было столько сочувствия, что Ал смутился. Теперь он не сомневался, что она думает о нем и его приятелях, как они сидят за бутылкой и с самоуверенным видом рассуждают обо всем на свете, а он читает им лекции о всяких мировых знаменитостях, и как же это случилось, думает она, что он вместе со всеми остальными не разглядел настоящего таланта у себя под носом, пока не явился Кьюниц и не посоветовал ему почитать Шора. Его замешательство усиливалось.
— Что ты ухмыляешься, Лиза?
— Я ухмыляюсь?
— Признайся, я кажусь тебе очень забавным, не так ли?
— А почему бы тебе не быть забавным? — сказала она шутливо. — Мужчина, который не может позабавить женщину, — это же скука смертная.
— Не в том дело.
— Да? А в чем же?
— Я только и делаю, что забавляю тебя, разве нет? Ты начала забавляться с самой первой пашей встречи.
— Ну что ты, Ал!
— Ты только не думай, что я не замечал.
— Что все это значит, Ал? Ты на меня обижен?
— Ничуть. — Он пожал плечами и улыбнулся. — Всего-навсего праздные наблюдения. У тебя предчувствия, у меня наблюдения.
— Я полагаю, теперь мы все пойдем и почитаем Шора;
— Нет, пока что мы читаем Кьюница.
— Что ты имеешь в виду?
— Вот тут все сказано. — Ал постучал пальцами по газете. — Разве ты не видишь, это же все о Кьюнице. О твоем друге Шоре никто и речи не ведет.
— О моем друге?
— О твоем поклоннике.
— Ты сошел с ума, Ал! — Она засмеялась. — Отлично, поговорим о Кьюнице.
— О Кьюнице ты ничего не знаешь.
— А ты ничего не знаешь о Шоре.
— И это меня нисколько не тревожит, можешь быть уверена, — мрачно заявил он. — Во всяком случае, могу тебя заверить, говорить об этом событии будут много, но, если и ты захочешь принять участие в разговоре, тебе совершенно не нужно хоть что-нибудь знать о Шоре. Ты допила?
— Хочешь идти? Пойдем.
— Я только заверну в киоск, куплю «Нью-Йорк ревью», — сказал он.
Улица была залита странным светом: тяжелые, черные тучи висели чуть ли не над самой головой, а в начале улицы, где вздымалось здание страховой компании, в небе краснела прореха, расчерченная голубыми штрихами. Они перешли улицу к автомобильной стоянке.
По дороге домой он заглянул в «Ревью» и вдруг засмеялся.
— Смотри, даже они не принимают Шора всерьез. Лэвин дает портрет Кьюница, а не Шора. Они знают, кто привлечет внимание — Кьюниц.
Дома, пока Лиза занималась обедом, Ал сел у окна и прочитал эссе Кьюница с начала до конца. Кончив, он лег, все больше мучаясь из-за того, что попал впросак. Окно было открыто. Занавеска вдруг заколыхалась от налетевшего свежего ветерка, который приятно остудил голову.
В нем заговорили гордость и упрямство. Никто не смеет указывать, что ему читать. Слава богу, он уже не аспирант, довольно с него указаний! Быть может, рано или поздно он дойдет и до Шора, но в свое время и когда сам этого захочет, а сейчас у него есть чем заниматься.
— Обедать, Ал! — позвала Лиза.
И он не спеша, лениво позевывая, уселся за стол, потом, теребя бороду, небрежно заметил:
— Кьюниц неплохо написал. Очень неплохо, можешь почитать, если хочешь. — Он засмеялся: — Во всяком случае, Шор станет знаменитостью на час — здесь, и думаю, что больше нигде. Кьюниц уже не имеет того влияния, что раньше.
— Ну и что? — спросила она, подавая ему тарелку и глядя на него. Уловив что-то в его глазах, она поспешно сказала: — Да-да, конечно. — И улыбнулась, как почудилось Алу, снисходительно и чуть свысока, словно все понимала.
Ал разозлился.
— До чего аппетитно выглядит! — сказал он, принимая от нее тарелку. — И ты еще говоришь, что не любишь готовить.
— Ненавижу.
— А я бы не прочь стать знаменитым поваром.
— И я с удовольствием бы ела все, что ты приготовил.
Но этот Шор, это ее снисходительное понимание раздражало его не на шутку. Дня два спустя, когда он сидел за своим столом и работал, ему вдруг все стало так противно, что в конце концов он бросил ручку на стол. Впору выкинуть какую-нибудь штучку — отправиться в массажный салон на Янг-стрит, чтобы голая девка шлепала по тебе своими грудищами, или пойти на фильм ужасов. Однако идти в Парк-Пласа и пить со своими приятелями не хотелось. Затем мысли его обратились к Лизе: отчего это она решила, будто имеет право относиться к нему с таким высокомерным превосходством? Почему она считает, что видит его насквозь? Лиза в новом свете… Действительно, что-то в ней открылось новое, и он от этого не в восторге, однако, наверно, объяснение найти нетрудно. Быть может, после встречи с Шором она тайком читала его. Вскочив, он стал искать по всей квартире, во всех углах, под подушками, выдвинул все ящики в туалетном столике в спальне. Ни одной книги Шора нигде не было. И вдруг он остановился, будто с удивлением взглянул на себя со стороны.
«Черт побери, что же я делаю? — спросил он вслух. — К чему эта игра с Лизой из-за человека, к которому я не испытываю ни малейшего интереса?»
Решительно выбросив всю эту чушь из головы, он сел за стол и углубился в работу.
Начиная с этого вечера, Ал работал как одержимый, не позволяя себе ничем отвлекаться, не поддаваясь больше той странной апатии, что порой угрожающе наползала на него. Ни о Кьюнице, ни о Шоре они с Лизой больше ни словом не обмолвились. Лиза как будто поняла, чего он от нее ждет.
И все же с каждым днем она в своих обвисших джинсах и растянувшемся свитере выглядела все более удручающе прозаично. Вскоре Ал уже не замечал ничего, кроме этого пузырящегося зада.
— Ради бога, Лиза, — не удержался он однажды вечером, — пусть мы одни, пусть у себя дома, но я хотел бы хоть изредка видеть тебя в платье.
Она растерянно посмотрела на него.
— Хорошо, Ал, — сказала она. — Я думала, важно другое…
Она пошла в спальню и переоделась в платье.
— Важно другое? Что другое? Нашла объяснение! — горячился он, следуя за ней. Затем, озадаченный ее покорностью, тихо сказал: — Не нужно, Лиза, не нужно. — И попросил ее снять платье.
Они легли на кровать, и он крепко обнял ее, стараясь быть очень нежным и в отчаянии прижимаясь к ней, как будто страшился поверить, что вся прелесть новизны уже кончилась.
А когда она на следующий вечер вернулась домой, он вдруг заметил, как она измучена. Она словно погасла. Он был потрясен.
— Нельзя же тебе работать день и ночь! Больше ты не будешь заниматься домом. Я буду все делать и убирать, а тем временем обдумывать, о чем мне писать вечером.
— Ты не можешь заниматься домашней работой, — сердито возразила она.
— Почему же? Только я буду неквалифицированным рабочим, за того меня и принимай.
Теперь он поднимался пораньше и подавал ей завтрак. Ко времени ее возвращения на плите стоял горячий обед. Быть может, он даже не до конца сознавал, какое это приносило ему удовлетворение, но работе, конечно, мешало. С тряпкой и пылесосом он теперь управлялся отлично. Иной раз, когда он вытирал пыль и орудовал полотером, он вдруг оборачивался и видел ее — она сидела на кровати и делала себе педикюр, — и его охватывали одиночество и тоска: он жаждал того вдохновения, подъема духа, которые она приносила ему прежде.
6
Однажды вечером он поймал на себе Лизин взгляд.