— Этот свитер… Ты похож в нем на арестанта, — сказала она. — Мне кажется, это он так угнетает меня.

И на следующий вечер она явилась домой с шикарным свитером в черно-коричневую полоску. Когда он надел его, она помрачнела и на глаза у нее навернулись слезы.

— Лиза, ради бога, в чем дело? — спросил он.

— Сама не знаю. Может быть, я привыкла видеть тебя в старом свитере. Не знаю. Но я даже не замечала…

— Что не замечала?

— У тебя такой же измученный вид, как в тот день, когда я привела тебя сюда. Что тебя гложет, Ал?

— Ничего меня не гложет. Мне хорошо.

— Но почему не хорошо нам с тобой, Ал? Что с нами происходит? Я уже для тебя не то, чем была прежде. И ты для меня. Может быть, все дело в этом городе? Может быть, город на нас теперь действует? Ты на меня иногда так смотришь… Я чувствую, ты смотришь и не смотришь на меня… — Она словно хотела сказать, что еще тогда, вначале, этот его подозрительно-ищущий взгляд предвестия что-то недоброе, и вот это зреет, зреет. — Знаешь, тебе необходим отдых, — порывисто сказала она. — Вокруг нас — большой мир. Тебе ведь всегда хотелось взглянуть на него, на большой мир. Тебе давно хотелось поехать в Европу, ведь правда?

— Хотелось.

— Давай удерем из этого города, — сказала она. — На днях от отца придет чек. Потратим его на две недели жизни в Европе. Как ты на это смотришь?

Она так загорелась идеей поездки, что увлекла и его. Он представил себе, как уносится вдаль от этого города, от чего-то непонятного, странного, что вдруг встало между ними, от тех мыслей, которые наползали на него, едва он садился за письменный стол. Нужно и вправду удрать отсюда, только и всего, думал Ал, и тогда она снова предстанет во всей своей прелести, только на сей раз на фоне Парижа или Рима. И снова он поддастся ее обаянию, перед которым невозможно устоять.

— Лиза, Лиза, — притянув ее к себе, смеясь, зашептал он, — помню, я все уверял миссис Бёрнсайд, что доберусь до Европы. Оказывается, мне нужно было добраться лишь до тебя!

В октябре зелень и золото Рима побурели. В сумерках купол собора св. Петра выглядел мрачным и холодным, но днем его заливало яркое солнце. Они поселились в отеле над лестницей на площади Испании; в гостиных, застланных огромными красными коврами, сидели киношники. Один из таких режиссеров не у дел, грузный мужчина с добродушным, открытым лицом и глазками-буравчиками, свободно говоривший по-английски, сказал, что у Лизы — голова египетской царицы Нефертити, но смотрел он на ее ноги. Лиза была в коричневой кожаной мини-юбке, в черной креповой кофточке и черных чулках. Длинные черные волосы и черные ноги — поневоле взгляд доходил до коричневой юбочки.

Режиссер сказал, что может устроить обед, на котором будут Альберто Моравиа и другие знаменитости. Нравится Алу такая идея? И пока он, пуская в ход все свое обаяние, морочил голову Алу, глаза его были прикованы к Лизиной шее.

— Пойдемте-ка выпьем и все обсудим, — сказал Ал.

В баре Ал все внушал ему:

— Пей, дружище! Не отставай от меня. Ну, поехали…

Он напоил режиссера до бесчувствия, и они ушли, оставив того храпеть в кресле.

— Эти итальянцы просто не умеют пить, — небрежно сказал Ал. — А я в Риме могу пить за двоих, есть за двоих и любить за двоих.

— Не нравится мне этот режиссер, — сказала Лиза.

— Битком набит трухой, а теперь еще накачался виски.

— Не в том дело, — сказала она. — Я про то, что он красит волосы.

— До того, как прилепит их, или после?

— Ал!.. — Лиза отстранилась от него, смеясь совсем как прежде — глубоким, мягким смехом.

Ал был в прекрасном настроении, он был влюблен в Рим, в Лизу, в себя. Изучив план города, он решил взять напрокат машину. Тогда у них не будет никаких транспортных проблем. Он ведь как-никак старый таксист. В маленьком, взятом напрокат «форде-кортина» они никак не могли выехать с улиц с односторонним движением, которые все вели к Тибру. Машины сигналили ему, а он, весело хохоча, сигналил им и отвечал на их сигналы. Лиза хихикала и взвизгивала. Повороты он почти все проскакивал. В конце концов они выехали на окраину; там с крутой улочки открылся вид на крыши и холмы Рима, до самого купола св. Петра. На него они и ориентировались, когда ехали обратно.

— Все прекрасно, — сказал он. — Ну кто еще, кроме нас, побывал на окраине Рима? Ни одна женщина в мире не смотрела на Рим с таких отдаленных точек, как ты, Лиза.

— Отчего бы и не посмотреть с таким-то чудо-шофером, — смеясь, сказала она. — Знаешь, Ал, недели за две до нашего отъезда я встретила одну из твоих бывших девиц…

— Кого же?

— Какая разница? Я ее спросила, ненавидит ли она тебя, и знаешь, что она мне ответила? «Да нет, Ал по-прежнему очень мне нравится. Он меня так смешил». — Лиза рассмеялась. — И все же, чтобы переехать на другую сторону Тибра, мы потратили полдня. С завтрашнего дня будем брать такси.

Они стали пользоваться такси и изъездили весь город. Ал считал, что и Лиза заворожена Римом, но иногда ловил странное выражение у нее на лице, словно она была растеряна и чем-то удивлена. Она говорила ему, что ей нравится новый Рим, живые люди, виа Кондотти и Корсо. Ал же отлично знал древний Рим и древних римлян, и теперь, когда он ступил на их землю, они словно ожили для него. Куда бы он ни шел, они повсюду сопровождали его. Он знал про них все и был с ними запанибрата. Стоя рядом с Лизой перед Пантеоном, он говорил: «Адриан, вот это был великий человек! С этим парнем я бы поладил». В тот вечер, когда они поднялись по широким, освещенным прожектором ступеням на Капитолий, у него перехватило дыхание — в творении Микеланджело он ощущал иную гармонию и смысл. Он кружил Лизу в танце вокруг Аврелия на коне, пока она не стала спотыкаться о булыжники, и тогда, запыхавшись, глядя на императора, крикнул:

— Вот и мы, старина Марк! Ты о чем там думаешь?

— Плевать мне на то, о чем он думает!

— Перестань, Лиза!

— Сам перестань.

— Мне нравится эта лошадь.

— Все мальчишки мечтают об оловянной лошадке, — скучным голосом сказала она и пошла прочь от статуи.

Он нагнал ее и жалобно возразил:

— Но это же самая большая лошадь на свете!

Взяв Лизу за руку, он почувствовал, как напряженно вздернулось ее плечо. И только тут понял, что ей недостает его внимания, и даже вздрогнул от досады: она в Риме — в красивейшем городе мира, но ей хочется, чтобы он видел только ее красоту, чтобы она была самой красивой. С того вечера он с удивлением стал замечать, как странно она себя ведет: сущие мелочи раздражали ее, и она старалась настоять на своем. Ему нравилось бродить по Риму без всякого плана: неожиданно они натыкались на какие-то руины, заходили в ресторанчики, разглядывали антикварные лавочки, церкви. Все приводило его в восторг. Но если он вдруг хотел перейти дорогу, она начинала спорить: они не здесь планировали перейти. Какое имеет значение, где перейти? Можно подумать, у нее в голове карта, которая только ей одной ведома, а ему нет, и если они не будут следовать этой тайной карте, все рухнет. И он говорил ей резкости.

Для собора св. Петра они выделили особое утро, но в это утро шел дождь. Они выжидали почти до вечера, когда выглянуло солнце, и договорились провести час в соборе, а потом посидеть в кафе на Пьяцца дель Пополо. Ей нравилось это кафе. Молодежь там выглядит так, как и должна выглядеть в Риме, утверждала она. Едва они вошли в собор, как он прошептал: «Боже мой, да это же сокровищница Европы!» Он любовался красновато-коричневым и серым мрамором. Глядя на высокий папский алтарь с витыми колоннами Бернини, он сказал:

— Как странно, Лиза. Я стою перед алтарем, но благоговею не перед богом, а перед человеческим гением.

— Час прошел, Ал. — Лиза потянула его за рукав. — Пойдем.

— Час? Ну и что?

— Ты сказал: час.

— В соборе святого Петра, Лиза, я не смотрю на часы.

— Ах так?

— Погоди. Куда ты?

— На улицу. Подожду тебя там.