— Откуда эти розы?

— Мне их кто-то прислал.

— Кто?

— Кто-то послал на магазин Хендерсона.

Медленно вынув цветы из вазы, он их разглядывал. Не им подаренные цветы. Он и сам не понимал, зачем их держит. Рука его разжалась, розы упали на пол, а он все стоял и смотрел на Джулию.

— Зачем ты их бросил?

— Я нечаянно, — пробормотал Кип.

— Хотя бы подобрал для приличия, — упрекнула его Джулия и, опустившись на колени, принялась собирать розы в букет.

— Джулия… — прошептал он.

Она испуганно посмотрела на него, понимая, что он думает совсем не о цветах.

— Помнишь, первый раз, когда ты пришла в гостиницу…

— Помню, — ответила она, поднимаясь с колен, позабыв о цветах.

— Почему ты пришла тогда?

— Ты же послал мне туфли, разве забыл?

— Неправда, — сказал он. — Ты узнала, кто я, и загорелась любопытством, как и все другие, ведь так? — Он взял в руки ее голову и, запрокинув, всматривался в ее лицо, словно умолял ему возразить. — В тот вечер, когда я первый раз обнял тебя, ты вся трепетала, глаза твои сияли, лицо горело.

— Ты мне делаешь больно.

— Скажи правду!

— Да, я загорелась. Ты будто все открывал передо мной. И еще — я увидела смелость и чудо, и… ты был так со мной добр. Милый! Наверно, я полюбила тебя с той первой встречи в закусочной. А когда узнала, к каким достойным целям ты стремишься…

— Достоинство… Как у балаганного клоуна, который каждый вечер через обручи прыгает.

— Милый! Что с тобой?

Он отпустил ее и вымучил улыбку.

— Дженкинс прогнал меня, — сказал он. — Сперва хотел борцом сделать. Все хотят от меня отделаться.

— Бред какой-то, подлая ложь… — Она подняла на него глаза, умолкнув, не двигаясь, не веря своим ушам. — Почему? С чего ты это взял?

Их обоих сковывало недоумение.

— Сам не пойму… не знаю, — проговорил Кип. Они смотрели друг на друга в смятении, и оба вспомнили ту ночь, когда Кип, лежа здесь, на этом диване, делился с ней своими сокровенными замыслами. — Я все стараюсь разобраться… — Он походил теперь на обиженного, растерянного ребенка. — Наверно, я ослеп. Но почему наступила эта слепота? Что мне затуманило глаза? В былое время меня ни за что не смогли бы так облапошить. — Он отошел от нее, ему необходимо было одолеть сковывающее их недоумение, и он посмотрел на Джулию с надеждой, словно ждал от нее помощи. Ему вспомнилась тюрьма, долгие ночи, когда он снова и снова перебирал в памяти свою жизнь и все в ней подверг переоценке. И уже не горечь, а отчаяние было в его глазах. Все, что он считал таким возвышенным — его вера, покой души, которые он обрел, чистота помыслов, к которой стремился, — все это сделало его посмешищем.

— Значит, вот оно как, — прошептал Кип.

— Что?

— Вот как обернулось то, что я открыл для себя в тюрьме.

— Как…

— Оно меня слепцом сделало. Я разучился реально видеть то, что есть.

— Нет, Кип, нет! Твоя вера дала тебе все.

— В городскую шлюху меня превратила!

— И ты больше не веришь в то, во что верил?

— Я просто вижу, каким я из-за этого стал, — с тем же детским прямодушием ответил он. — Вот и все.

— Нет, нет, ни вера, ни ты тут ни при чем. Это люди виноваты, те, кто ни во что не верят, — горячо убеждала его Джулия, но, видя, как он покачал головой, поняла, что в нем убили веру. — Нет, нет! — вскричала она и вся в слезах бросилась на диван.

Он стоял над ней неловкий, растерянный.

— Ну что ты… Я обидел тебя?

— Да.

— Чем?

— Все то, во что ты верил… я хотела сберечь… — Не в силах говорить, она уткнулась лицом в подушку.

Склонившись над ней, он пытался повернуть ее к себе, и вдруг ему стало страшно, что он может потерять ее навсегда. Ведь жизнь, которую Джулия начала заново, построена на всем, что он, Кип, олицетворяет для нее.

— Конечно, я обидел тебя, малышка, — сказал он тихо. — Однажды я это уже сделал, помнишь? Кажется, я всегда обижаю тех, кто меня любит. Но зато я содрал повязку с глаз. А ведь это хорошо, понимаешь? — Она не поднимала головы, и он молча смотрел на белую полоску пробора в ее темных волосах. Он не знал, как ему быть. Оглядевшись, он заметил на полу цветы. — Какие они красивые, эти розы, на, Джулия, возьми, — сказал он, аккуратно собрав их в букет.

Джулия пыталась улыбнуться ему сквозь слезы.

— То, с чем ты пришел в душе, — вот что меня так расстроило, — сказала она. — Но ведь это у тебя прошло, правда? Скажи, что прошло. Ты ведь больше не будешь так думать? Отец Батлер, должно быть, сейчас в церкви. Ты бы сходил к нему.

Но ему хотелось закрыть глаза и побыть в темноте, где все будет по-другому, и не открывать их снова навстречу свету.

— Пожалуй, это все, — сказал он неуверенно. — Пожалуй, я пойду.

— Куда?

— В гостиницу.

— Но уже слишком поздно. Слышишь, дождь идет.

Она поднялась с дивана и подошла к окну. А он встал рядом и смотрел в окно, за которым упорно лил дождь. Мостовая глянцево поблескивала, словно темная ночная гладь реки, глубь которой пронзали столбы света — отражения уличных фонарей.

— Останься. Где же тебе быть, как не здесь?

— Я не могу принести тебе счастья.

— Просто будь со мной.

— Я устал. Страшно устал. — Он опустился на диван и все смотрел на нее, а она стояла подле него в белой ночной рубашке. Потом он прилег, положив голову на согнутый локоть. Лицо его было бледным и бесконечно усталым. Джулия опустилась на колени, чтобы снять с него башмаки. Ей пришлось повозиться, пока она развязывала узел на шнурке. Потом она легла рядом и обняла его одной рукой. Потушив лампу, она прильнула к нему и тихо гладила его по голове. Она говорила, что им надо уехать, что они найдут работу где-нибудь в другом месте и будут счастливы. Сердце ее учащенно билось, и он ощутил, как она ему близка. Но он устал, страшно устал.

— Я выйду за тебя замуж, если ты хочешь, — сказала она просто.

— Но ведь теперь ты не пойдешь за такого…

— В любое время, когда скажешь.

— Не теперь, — сказал он с такой горечью, будто смотрел на город в развалинах. И в нем поднялось ожесточение. Внезапно он вновь ощутил боль с прежней остротой. Он приподнялся и сел.

— Господи, так, значит, я у них все время в дурачках ходил, а?

— Кип…

— А я, выходит, терпи-помалкивай? — Он встал с дивана. Вспыхнувшее ожесточение вновь вернуло его к жизни.

— Но ведь люди делали тебе добро.

— Да, я уже много лет на все смотрел сквозь розовые очки. Конечно, от таких, как Батлер, я видел добро, но ведь Батлер — он же святой. А к чему это привело? Он ведет игру в одиночку, по-своему, и не может иначе, он должен вести игру в одиночку, и если его одолеют — ему конец. — Стоя так, в темноте, он сыпал слова с лихорадочной быстротой, казалось, у него перехватило дыхание. Теперь он шагал взад-вперед по комнате, и его огромная тень падала на Джулию и переламывалась, падала и переламывалась. — Как бы ни была велика твоя любовь к людям, надо держаться от них подальше. А дашь себя поймать — тебе крышка. Тебя будут на крючке держать, поняла? Батлер это чует, вот и бежит от них, поэтому в тюрьме прячется. А я-то олух! На сенатора глаза пялил: большие люди, большие дела, большой мир! А он: «Иной раз, говорит, приходится подработать…» Только о деньгах и кудахчут. Ну и дубина же я был! Крутился среди них, как дохлая рыба в грязном пруду. — Он свирепо молотил кулаком о кулак в неистовой жажде разрушения. — Так, стало быть, они умники, они большие тузы! Да я бы за них гроша ломаного не дал. — И он презрительно расхохотался.

Но Джулия молчала. Он различал ее голову на белой подушке и почему-то знал, что сейчас, в темноте, она за него молится.

Когда он проснулся, Джулии уже не было. Он приготовил себе кофе. Начал одеваться, но отвлекся и полуодетый стал бродить по комнате. Взгляд его останавливался на пудренице, расческе, зеркальце. Каждая вещь, к которой он притрагивался, сохраняла в доме еще что-то от Джулии.