Потом он сидел у окна и смотрел через улицу на школьный двор, где резвилась шумная ватага ребятишек: девочки в белых, зеленых, желтых платьях и мальчуганы в трусиках и майках — пестрый живой узор на солнечной площадке.

И тут он увидел их обоих на залитой солнцем улице: Фоули, пригнувшись, нес чемодан, Керман, грузный, приземистый, шел рядом. Они смотрели на окна квартиры Джулии. Оба походили на сборщиков денег по неоплаченным счетам. «В чем дело? — подумал Кип. — Я-то им ничего не должен». На лестнице застучали шаги, ближе, ближе. За дверью тихо переговаривались. Кип смотрел на дверь. Сердце его гулко колотилось. Невольно ему вспомнилась тюрьма и арестанты, мечтающие о досрочном освобождении. И когда он поднялся, ноги у него были как ватные. Фоули и Керман, ухмыляясь, вошли в прихожую.

— Вот твои пожитки, — сказал Фоули. — Я заглянул в гостиницу, а парень за конторкой сказал, что ты от них ушел и что звонила Джулия Эванс и велела твои вещи переслать сюда. Нам было по дороге. — Голос его звучал мягко, сочувственно, терпеливо, но вид был торжествующий. Когда они уселись и вытащили бумагу и табак, Фоули тихонько захмыкал. Бумага задрожала в его руке, табак посыпался на пол, но он уже не мог совладать с собой и, пригнувшись, хрипло загоготал.

— Чего ты ржешь, подонок? — спросил Кип. Как завороженный смотрел он на незваного гостя. Ему почудилось, будто Фоули таинственным образом знает о его дальнейшей судьбе.

— Ты уж не злись! — сказал Фоули, больше не скрывая радостного возбуждения. — Я так долго сдерживался. Ну что, моя взяла? Ведь получилось — ты служил и нашим и вашим. Как же ты сам этого не видел? Тоже мне, — «Майская королева». «Спозаранку разбудите — королевой мая буду я на празднике весны!»[3]

Радостные смешки Фоули ранили Кипа, как удары ножа. А гости продолжали мусорить, разравнивая табак на бумажке для самокруток. На какой-то миг Фоули посерьезнел, посмотрел с сочувствием, но вот опять он омерзительно, самодовольно хихикнул:

— Вчера, говорят, ты в них гранатку метнул? Жаль, не довелось мне взрывом полюбоваться, — сказал Фоули. Вынув платок, он обтер лицо и очки и перевел дух.

— Не нарадуешься? — сказал Кип.

— А как же! Эх ты, дубина!

— А я вот что-то не радуюсь, — сказал Кип. Пускай, подумал он, этот плюгавый очкарик потешится всласть. Может, Фоули разозлит тебя, и тогда ты вырвешься из-под его власти.

Фоули пододвинул стул поближе к Кипу:

— Ну, признавайся, я прав? — спросил он. — Больше мне ничего не надо…

Кипа воротило от его торжествующей физиономии. А Фоули продолжал свое:

— Какого дьявола! Ты должен чувствовать себя на седьмом небе от счастья. Ты же кое от чего отделался! — И не утерпев, он опять загоготал.

Кипу вдруг захотелось смеяться вместе с ним, взахлеб, так, чтоб в комнате стоял безумный, дикий хохот, но ему сдавило горло. Он медленно поднимался. Руки его сжали подлокотники кресла. Фоули и Керман сразу насторожились. Но Кип вздохнул, покачал головой и снова сел.

— Ну, что скажешь? — спросил Фоули.

— Насчет чего?

— К чему пришел?

— Ты о чем?

— Почему не разозлился?

— Да ты посмотри на него, — подхватил Керман, — он даже ничуть не озлился!

— Эх ты, размазня, слюнтяй! — выпалил Фоули так, словно возненавидел Кипа за его растерянный, отрешенный вид. — Встряхнись! Этакий детина позволяет своре сопляков таскать себя, как мартышку на веревочке!

Слова эти растравляли в душе Кипа боль, скрытую внешним спокойствием. Сердце его сжалось.

— Ну чего ты достиг? — продолжал Фоули. — Куда вся эта шумиха тебя привела? Merde[4], как выражаются французы, и ты это сам понял, а не понял, так тебе разъяснят. И вроде бы уже разъяснили, а?

Но Кип все еще молчал, и тогда Фоули с неистовой яростью сказал ему:

— Да ведь каждый твой доброхот, который еще недавно тебя лаской одаривал, только о своей выгоде пекся. Если можно на чем-то нагреть руки, они тут как тут! А ты, чурбан, знаешь, что ты для них? Ты для них столб! Если у кого от излишка добродетели нутро распирает, так он бежит столб попрыскать, ясно?

— Больно ты заковыристо все подаешь, — нетерпеливо забурчал Керман. — Выкладывай напрямик или заткнись.

— А я и выкладываю на свой лад.

— Так давай ближе к делу.

— Сперва, Кип, разреши спросить, — вкрадчиво, подлещиваясь, промурлыкал Фоули. — Что ты от них получил?

— Ты о чем?

— Ну, что они тебе дали? Все, кроме того, чего ты на самом деле хотел, все, кроме хоть мало-мальски стоящей должности. Сколько же ты от них заимел в кармане?

— Ни гроша.

— Так. А твои толстосумы-друзья? Что ни случись, а они свои денежки получают, верно?

— А с деньгами и все, что душе угодно, — добавил Кип как бы самому себе. И вдруг подумал, что только деньги дают возможность сенатору и его друзьям казаться респектабельными и добропорядочными.

— Ну как, ты с нами? — спросил Фоули. С торжествующим видом он откинулся на спинку стула. — Я это знал, Кип. Всегда знал, что ты разберешься, что к чему. Я на тебя рассчитывал. А теперь слушай. — И он чуть ближе придвинул стул. — Айк припрятал машину в надежном месте и поменял номер. Тут кварталах в двадцати отсюда отделение банка «Стандарт»… — Помедлив, он спросил: — Ты меня слушаешь, Кип? — Он все еще слегка побаивался его странного оцепенения и отчужденности. Тот кивнул. — Мы уже целую неделю приглядываемся. Там запросто можно снять отличный навар. Вот мы и подумали — опыта у нас в таком деле маловато, и не совсем оно по нашей части… — Запнувшись, Фоули взглянул на Кермана, который согласно качнул головой. — Так, может, ты глянешь завтра или послезавтра.

До чего они оба похожи на уродливых детей. Но голоса их звучат так же, как и те, другие, запавшие в память: как голос сенатора, мэра, судьи Форда или кое-кого из тех, кто каждый вечер бывал в гостинице. Их голоса, их лица — все это теперь где-то далеко, за пределами того маленького островка, на котором обитает его чувство к Джулии, к матери, к отцу Батлеру. Это совсем другой мир.

— Что ж, вы рассудили верно, — услышал он свой голос. Как просто было бы надеть сейчас пальто и пойти вместе с ними.

Он закрыл глаза и отдался своим фантазиям, а когда очнулся, лица Фоули и Кермана торчали перед ним совсем близко. Должно быть, он открыл для себя что-то очень важное, пока так грезил наяву, и это его захватило.

— Послушай, Фоули, — сказал Кип, — ты, наверно, слыхал о блудном сыне?

— О ком?

— Ведь ты, по-моему, слыхал обо всем на свете.

— Ясно, я знаю про этого малого. А при чем тут он?

— Я только что понял, что с ним произошло. — В голосе его слышалось волнение. — Месяц за месяцем блудного сына привечали, а потом о нем забыли, и тогда его взяла досада. Все ему осточертело и опротивело. Может, он даже прохожих на улице останавливал, спрашивал: «Вы помните меня? Я же блудный сын». А ему отвечали: «Ну и что? А я фараон египетский. Прочь с дороги, верзила. Я спешу», — и сталкивали его на мостовую. И тогда, крепко озлившись, он понял, что над всеми его возвышенными чувствами жители города только потешались. И возненавидел всё и всех, покинул город и взялся за старое.

— Он свихнулся, — сказал Керман, показав на Кипа.

— Заткнись, болван. Не мешай ему. Валяй, Кип, дальше. — Фоули загорелся любопытством. Но вдруг лицо Кипа исказила боль.

— Какого черта вы ко мне пристали? — вскричал он. — Сказал: нет, нет и нет!..

Фоули недоумевающе покачал головой.

— Ты не говорил «нет».

— Точно, — подтвердил Керман, — не говорил.

— Не говорил… — повторил Кип.

— Ну да, не говорил.

— Верно, — поддержал Керман.

— Бред собачий, — сказал Кип. Столько времени он с ними не имел ничего общего, какого же дьявола они вообразили, будто за одну ночь он изменится и примется за старое. — Посмотрите, как вы тут напакостили, взгляните на ковер. Зря я вас, подонков, пустил на порог. А ну, подберите мусор.