— Утешайся тем, что всякой напасти бывает конец — и что отчаяние обманывает больше, чем надежда, если процитировать Роберта Давида. Я вообще дивлюсь, как это он принял такую жертву! Когда он тебя освободит?

— Должен вернуться на днях. Но будь к нему справедлив: руку даю на отсечение, что именно этот уголок души его гарпии был бы неожиданностью для него самого. Но расскажи о себе, Павел!

Мишь уставилась на его необычно широкое запястье; несмотря на употребление мыла, руки Пирка стали уже руками рабочего человека; и на рубашке под пиджаком — масляное пятно, видимо, он надевает ее под рабочую куртку, когда водит поезда. Отчего это с Пирком так быстро устанавливается совершенно непринужденный контакт, какой-то более сердечный тон, чем даже с Марианом, которого я ведь люблю?

Пирк поднялся. Мишь постучалась к Шарлотте — сообщить, что гость уходит. В дверь с криком выпорхнул попугайчик, прямиком к открытому окну — и был таков.

— О господи… — Мишь так и оцепенела, кровь отлила у нее от лица; глухая тишина, воцарившаяся после исчезновения Лоттыньки, была как катастрофа.

Пирк, истый человек действия, без колебаний вскочил на подоконник, вторым прыжком перенесся на два с половиной метра вниз, на газон. Мишь опрометью выбежала в сад. Не сразу обнаружили они зеленую птицу на зеленой верхушке ели. Лоттынька сидела там, тяжело дыша — по-видимому, в легком шоке от собственного внезапного поступка и от непривычного окружения. Казалось, попугайчик не знает, как ему распорядиться обретенной свободой.

В окне показалась пани Шарлотта.

— Что случилось? — спросила она, предчувствуя беду. — Где Лоттынька

Пирк молча показал на верхушку десятиметровой ели. Пани Крчмова с недоумением обвела взглядом дерево — и вдруг вскрикнула, поднеся руку ко рту; ее портрет в рамке окна мгновенно исчез, раздался глухой звук падения.

— Этого нам только не хватало. — Мишь в отчаянии схватилась за голову и бросилась в дом; через минуту она уже выглянула в окно, крикнула Пирку: — Все как в дешевой кинокомедии!

Вдвоем они уложили бесчувственную женщину на диван.

— Ты без пяти минут доктор, вот и приводи ее в сознание. А я пошел ловить попугая.

У Миши тряслись руки: первое врачебное вмешательство! Дать ей понюхать нашатырю, как делывали в старину лекаря? Но что будет, когда старуха очнется?

За окном протопали две пары ног.

— Давайте я полезу! — раздался детский голос. — Только подсадите меня!

Мишь, не одолев любопытства, выглянула в окно: два школьника, запрокинув головы, смотрели вверх в крайнем возбуждении, а Лоттынька сидела неподвижно, похожая на зеленую шишку.

Нижние ветки ели были метрах в трех от земли. Пирк, окинув оценивающим взглядом тщедушную фигурку десятилетнего мальчугана, решительно отказал, ему. Подошел еще прохожий:

— Тут бы из шланга, под напором… Птичка намокнет, отяжелеет и свалится, как спелая груша.

— И разобьется, — волнуясь, возразил мальчик. — Нет, я полезу…

— Никуда ты не полезешь. Набери-ка лучше камушков!

Мальчишки радостно побежали за камнями. Пожалуй, лучше повременить с воскрешением пани Шарлотты! Впрочем, нет, нельзя: ты будущий врач, исполняй же свой этический долг!

Вопреки ожиданиям привести Шарлотту в чувство оказалось очень легко. Но, может быть, она забудет о случившемся, теоретически это бывает… Однако слабая надежда быстро угасла.

— Что с Лоттынькой? — были первые слова очнувшейся пациентки. — Подведите меня к окну!

Тем временем мальчики вернулись с портфелем, набитым камнями. Пирк размахнулся, швырнул…

— Негодяй! Изверг! — у Шарлотты сорвался голос. — Звоните в полицию, Эмма, немедленно! Это не человек, это убийца!

— Успокойтесь, милостивая пани, я целюсь в соседние ветки. Еще в начальной школе я швырялся камнями в классе метче всех. Хочу его только попугать, чтоб негодник сдался. Попасть в вашу Лоттыньку я могу разве что случайно…

Верхние ветки качались, словно под ветром, вместе с камнями тихо падала хвоя; попугайчик действительно забеспокоился, слетел пониже. На тротуаре уже собралась кучка любопытных, Мишь в окне силой удерживала пани Крчмову, Пирк, не обращая внимания на ее вопли, сосредоточенно обстреливал ветки вокруг птицы. Наконец Лоттынька с криком снялась с места и, описав спираль, бесхитростно опустилась на голову своего опасного спасителя,

Лишь после того, как за попугаем закрыли дверцу его золоченой клетки, у пани Крчмовой начался приступ истерии. Точно по учебнику неврологии, подумала Мишь. По ее просьбе Пирк позвонил в амбулаторию доктора Штурсы, но вернулся от телефона с известием, что доктор на вызовах.

— Да ей скорее бы надо смирительную рубашку, — вполголоса добавил он после того, как им удалось влить больной успокаивающие капли из домашней аптечки. — А мне, к сожалению, на работу пора. Можно еще разок звякнуть? Ну ладно, пока, — да держись! Ты уже заработала пару ступенек в рай!

Он плотно прикрыл за собой обе двери, и все же Мишь расслышала, как он, понизив голос, говорит в трубку:

— Ты можешь сказать, чтоб я не вмешивался в твои личные дела, но дальше так оставаться не может: от Миши одна половина осталась, круги под глазами от недосыпу, руки дрожат, из-за этой старухи опять экзамен завалила… Так что будь мужчиной, приезжай-ка за ней на белом коне, как рыцарь Бржетислав за своей Иткой!

— Освободите меня из этого чистилища! — Пани Крчмова села в кровати, когда вошел Мариан в сопровождении доктора Штурсы (видно, забыла уже, что еще недавно расхваливала меня перед Марианом!), — Не то эта эгоистка лишит меня последнего здоровья!

— Я устрою, чтобы вас немедленно перевезли в клинику, милостивая пани, — успокаивающим тоном сказал Штурса. — И не бойтесь, вы там будете не на положении обычного пациента — мы только основательно вас обследуем…

Штурса лгал; позже он признался Мариану, что устроил пани Крчмову в отделение нервных болезней.

В эту ночь Мишь по-королевски выспалась в пустой квартире Крчмы — спала до десяти утра! — спокойно позавтракала, никто ей не мешал; потом насыпала в золоченую клетку Лоттыньки запас корма на целую неделю вперед. (Ах ты, зеленая крошечка, причиной каких серьезных перемен ты стала! Дамочку в больницу отправили, и не летать тебе больше на воле!) Затем Мишь тщательно убрала всю квартиру и с чувством невероятного облегчения стала собираться домой, в общежитие. Напоследок — и впервые без помех — можно еще осмотреть не только коллекцию редкостных гравюр, но и кое-какие антикварные вещи, на которые Крчма тратил все свои деньги: синий дельфтский фаянс, черный — уэджвудский, двое часов в стиле ампир и одни — редчайшее барокко…

Щелкнул замок входной двери, удивленная Мишь вышла в прихожую посмотреть — кто там.

— Пан профессор!

Какой загорелый, и весь будто помолодел…

— Мишь! Вот радость-то снова тебя видеть! Ну, как вы тут?

— В данное время тут одна я… — пролепетала она, в замешательстве подхватила было его чемодан, чтоб унести в кабинет, он отнял.

— Вы не пугайтесь, но… мы с доктором Штурсой… Пан доктор вчера решил, что будет лучше… Он отправил вашу жену на несколько дней в клинику, на обследование… то есть в нервное отделение. Но не то чтоб она на самом деле сума… больная…

Мишь просто не осмеливалась посмотреть ему в лицо: он имеет полное право разочароваться во мне, не сумела я позаботиться о его жене, как обещала…

Вместо этого Крчма крепко обнял ее и без всяких церемоний поцеловал в губы.

— Спасибо за все, Мишь, — прошептал он.

Так они стояли, и Крчма не отпускал ее, словно радовался встрече с ней одной, — стояли молча в этой замершей тишине, а секунды бежали, и Мишь не испытывала и намека на неловкость, хотя чувствовала, каких усилий стоит Крчме владеть собой… Он старше меня на двадцать пять лет, с моей стороны абсурдно питать к нему что-либо, кроме простой привязанности и уважения, и все же это не совсем так — и где, в сущности, грань между симпатией и любовью? Воображаешь, будто прекрасно знаешь себя, и вдруг открываешь какую-то совсем еще не исследованную область, которую еще только предстоит нанести на карту…