— Кто бы мог подумать… — растроганно забормотал он. — Когда ты на большой переменке бегала ко мне за молоком на полтинник, а пальцы-то в чернилах, — кто бы подумал, какая из тебя вырастет… — не находил он подходящего слова.

— Ласочка, — тихонько подсказал Пирк.

— Да из вас, пап Понделе, получился довольно грешный старичок! — Она чокнулась с ним чужой рюмкой, попавшей под руку.

— Эта не пропадет, — наклонился Полделе к Крчме. — Эта знает, чего хочет, и сумеет взять…

— Видите ли, дядюшка, в этом-то я и не совсем уверен — в том, что она точно знает, чего хочет.

— Она хочет выгодно продать свой товар, а товар-то великолепный. Только нам с вами над этим голову ломать не надо, — ухмыльнулся Понделе, заметив озабоченность Крчмы.

А я как раз ломаю голову. Этой красивой дочери я не дал ничего, что помогло бы ей нести свою красоту — и знать, куда она ее несет. Понделе над этим только посмеялся бы или сказал что-нибудь ехидное…

— Где ты учишься, Ивонна?

— Хотела бы в медицинском, пан профессор…

— …если б не надо было сначала заняться „Прорывом“, — договорил кто-то за нее. Крчма вопросительно вскинул брови. — „Прорыв“ — это фильм, который снимает Стеклы, — пояснила Руженка. — Ты в нем играешь? — Режиссер-то определенно будет злиться, — пробасил Пирк, — как бы потом фильм не переименовали в „Провал“…

Но Ивонна не рассердилась.

— Я пока в роли статиста… — Она вдруг изменила тон. — Как будто вы, умники, не знаете, киностудия в Гостиварже сгорела! Говорят, опять саботаж… Из-за этого все отодвигается.

— Зато ты хоть успела соорудить себе шикарное платье, — показал Пирк на Ивоннино декольте. Придвинул ей аперитив. — Опрокинь-ка, разгони малость кровь, а то замерзла, поди, в таком голом…

— Ивонна, что же ты с нами делаешь? — раздалось с противоположной стороны. — Мы-то думали, ты двинешь прямиком в Голливуд, а ты все еще в массовках какого-то „Провала“?

— Чтоб вы потом не удивлялись и в интересах объективности, — встала Мишь на защиту Ивонны, — могу под присягой подтвердить, что, когда недавно я была у Мандёусеков, соседи позвали Ивонну к телефону, а звонили ей из американского посольства!

Ошеломленная тишина — будто после взрыва петарды. Заподозрить правдивую Мишь в лжесвидетельстве не посмел бы никто.

— Не хочешь ли объяснить нам это Ивонна? — взбил Крчма знакомым жестом усы.

— Если позволите, пан профессор, пока — нет. Со временем все само разъяснится.

Почти все выпили как по команде, разговор оживился, но вместе с сигаретным дымом над столом как бы еще возносилось торжество Ивонны.

Она стала обходить тех, кто, подобно преданным рыцарям, не выскочил приветствовать ее.

— Привет, альпинист, — хлопнула она по плечу Гейница. — Вообще-то тебе следовало бы поставить бутылку Пирку. Кабы не он, стояло бы теперь перед твоим пустым стулом только фото в черной рамочке.

— Да не одну: нас было семеро! — подхватил Пирк.

— Эти семь бутылок по праву должен бы выпить пан профессор, — проговорила Мишь. — Нам бы тогда и в голову не пришло пойти на поиски Гейница.

— Ну что ж, Гейниц у нас — авантюрист, — сказала Ивонна своим ласково-ироническим тоном. — Цифирная душа, вынюхивает цифры, как шпион, а у шпионов жизнь — сплошное приключение…

Половина присутствующих повернулась к Гейницу; от тяжелого смущения шрам на его скуле налился красным. Чертова девка! Такой безвредный и, в сущности, беззащитный парень, а она превращает сегодняшнюю вечеринку в пытку для него, подумал Крчма. Но, прежде чем он собрался прийти на помощь Гейницу, это сделала Мишь.

— Не обращай на нее внимания, Гонзик. Ты больше всех нас заслуживаешь похвалы. Не будь ты тогда таким остолопом, не образовалась бы наша Семерка, и было бы очень жаль.

Гейниц втянул голову в плечи: кроме шрама, у него теперь покраснели и уши.

Обе вы заслуживаете подзатыльника, подумал Крчма. Правда, Мишь не так уж виновата: просто, как это с ней часто случается, ее милосердное вмешательство вышло неловким.

Общее веселье возобновилось; первая в классе мамаша гордо показывала карточку своего Петричка. Мариан, мысленно витавший где-то, не слушал, о чем разговор, и теперь вежливо спросил, мальчик это или девочка?

Ивонна засмеялась своим низким альтом над его рассеянностью и заговорщически подмигнула Крчме. Красавица класса! Он вспомнил, как еще в четвертом классе, к неукротимой ярости Ивонны, мама иногда поджидала ее у школы. А когда их шестой класс поехал на убогую, согласно условиям протектората, прогулку за город, родители Ивонны явились к вокзалу — проверить издали, действительно ли едет весь класс.

За последние три года она необыкновенно расцвела. И вот эта красивая, немного бесцеремонная молодая женщина, с золотыми волосами до плеч и глубоким декольте, стоит перед первым серьезным распутьем. Удастся ли мне добиться, чтобы эта, судя по всему, целеустремленная личность, отлично сознающая свою прелесть, сумела бы восхищаться, скажем, радугой на небе или тончайшей паутиной на утреннем солнце, сумела бы просто из любви к человеку совершить то, что не принесет ей лично никакой выгоды? Что-то подсказывает мне — эта девушка станет, как говорят немцы, моим.

Ивонна словно почувствовала, к кому устремлены мысли Крчмы, — подошла выпить с ним и со школьным служителем. Пан Понделе скептическим взглядом окинул ее эффектный вечерний туалет.

— А мне твое платье кое-что напоминает! Ивонна вопросительно подняла брови-ниточки,

— Только, девонька, не знаю, осмелюсь ли, ведь столько лет прошло…

Соседи по столу навострили уши.

— Осмельтесь, пан Понделе!

— Во втором классе, как всегда перед каникулами — или это было в третьем? — пришел в школу фотограф. Мамочка уж и тогда наряжала тебя, только по-старомодному, всякие там рюшечки, бантики, воланчики…

Говор в зале постепенно умолк, воспоминания пана Понделе превратились в сольное выступление. Он выпил для куража и встал.

— Насколько я ее знал, — начал он торжественно рассказывать уже не одной Ивонне, а всему классу, и от волнения, оттого, что столько глаз устремилось на него, старался говорить изысканно, — девчонка из-за такого неподходящего наряда ударилась в панику, но ненадолго, иначе это была бы не Ивонна. „Пан Понделе, дайте мне ваш халат!“— „Это еще зачем?“ — спрашиваю. „Да беда у меня, не могу я в этом сниматься“, — и показывает мне платье, измазанное в земле, по-моему, она еще и молоком его облила. Но чтобы совсем испортить — не испортила, уже тогда она была хоть и маленькая, но практичная женщина.

В зале воцарилась такая напряженная тишина, что стала слышна перебранка двух женских голосов за стеной, в соседней кухне. Пан Понделе допил бокал гамзы.

— Может, вы уже не помните, а у меня память, как у слона: вы все выбежали во двор, мальчики взобрались на скамейки, что притащили из физкультурного зала, перед ними выстроились девчонки побольше, а в самом первом ряду уселись совсем маленькие. Ивонна прибежала в последнюю минуту, в моем черном сатиновом халате, только надела она его задом наперед, так что спереди получился высокий воротник до подбородка; и, разумеется, был ей халат до самого полу. „Не можешь же ты сниматься в этом!“ А Ивонна хоть бы что. Ну, фотограф, чтобы не терять времени, сделал снимок. А Ивонна, ясное дело, и рожицу нужную состроила, так что каждому бросалась в глаза на фотографии — этакая сиротинка…

Пана Понделе вознаградили шумными рукоплесканиями.

Крчма тоже вспомнил эту фотографию. Действительно, на ней выделялась Ивонна, всякий сразу обращал внимание на эту красивую грустную девочку и жалел ее… И Крчма припомнил еще, что когда впервые увидел этот групповой снимок, то молча, усмехнувшись в душе, шлепнул Ивонну по задочку, она же ответила ему победоносной улыбкой.

Дыму и шуму становилось все больше. Гейниц обвел товарищей неуверенным взглядом, поерзал на стуле, вытягивая шею, потом, затянув галстук, встал. Погремел в кармане коробочкой с маленькими шахматами, на худом его лице появилось просительное выражение: не сыграет ли с ним кто-нибудь? Но все от него отмахивались, пока над ним не сжалился тот, от кого он этого меньше всего ожидал (остерегайтесь одностороннего, упрощенного суждения: человеческая душа, к счастью, сложнее!). Это был Мариан Навара. Теперь только бы дело закончилось так, как надо бы…