— Миртала! Миртала!

Напрасно. Та, кого он звал, была уже далеко.

Она была на вершине Авентинского холма, на котором, блестя хрустальными окнами верхнего этажа и окруженный белоснежной колоннадой, стоял неподалеку от храма Юноны дом претора.

Не без труда преодолела она этот путь, ибо заполнившие улицы веселые подвыпившие группы то и дело приставали к ней с грубыми жестами и словами. Но молчаливой и быстро уступавшей дорогу никто не сделал ничего плохого. Ее голова и утонченная стать были укрыты от зноя и от взоров толпы белым льняным покрывалом, какое часто использовали иудейские женщины. Впрочем, она не ощущала ни малейшей тревоги. Ее мысль была занята не опасностью, которая могла встретить ее в пути, а совсем другим. В голове у нее с самого утра постоянно кружились фразы: где искать защиту и спасение? что делать? Никто не знал, а она знала. За защитой и спасением шла она к могущественным, добрым, мудрым…

Разве сами они не так же страдают? Сколько раз доводилось ей видеть, как бледность боли и гнева заливает лицо претора. Сколько раз была она свидетельницей, как из очей Фании на головку маленького ее сына падали слезы. А Музоний каким-то странным образом удивительно походил на Менахема. А он? Он тоже наверняка там… Он заступится за нее и за народ… Она увидит его! Как? Она увидит его? Сегодня! Сейчас! О, солнце счастья, встающее после темной ночи! Как же давно она не видела его! Может, опять, как и прежде, чудесный голос его запоет в ее ушах. Может, как прежде, он снова возьмет ее за руку и поведет в зеленую гущу сада или от картины к картине, от статуи к статуе, пойдет с ней, как добрый ангел в лучезарном царстве искусства. Она покидала ад, перед ней был рай. Она трепетала под белой накидкой, на которой искрилась серебряная вышивка… Она летела, а за ней на крыле белой накидки летел сноп серебряных искр.

Она стояла перед дверями дома претора. В доме царили столь непривычные для нее в этом месте суматоха и шум. Несколько десятков мощных чернокожих нумидийцев в золотых украшениях стояли в мрачной монументальной неподвижности, держа на плечах паланкины, похожие на маленькие домики, украшенные позолотой, слоновой костью и пурпуром. Вокруг паланкинов множество слуг разного ранга и предназначения, в белом платье, расшитом золотом, коротали время праздного ожидания оживленным разговором и случайными забавами. Некоторые из них, усевшись на мощеной дорожке, бросали монеты, на аверсе которой была изображена голова правящего ныне императора, а на реверсе — нос корабля. «Голова или корабль?» — слышались голоса, а монеты с металлическим звоном падали на базальтовые плиты. Другие посреди улицы играли в загадки и поддевали фривольными шуточками проходящих мимо женщин. Из ближайшей таверны, построенной со вкусом, выбежала молодая красивая гречанка в желтом платье, высоко перехваченном красным поясом, и, встав среди ионических колонн, откинув назад гущу каштановых волос, манила императорских слуг своей точеной фигурой, обворожительной улыбкой и высоко поднятой блестящей амфорой.

Всем прекрасно было известно, что расшитые золотом белые туники были отличительным знаком слуг императорского двора и так дозволялось одеваться только тем, кто прислуживал императору и сыновьям его. Совсем недавно говорили о страшном оскорблении, коим счел Домициан поступок Сальвидиена, богатого щеголя и племянника одного из прежних императоров: тот осмелился слуг своих приодеть в похожее платье. Но сейчас именно Домициан приехал с визитом в дом Гельвидия. Это его нумидийцы, знаменитые своей силой, словно черные колонны, подпирали богатые паланкины, это его слуги золотым шитьем своих одежд расцветили всю улицу; его многочисленная нарядная свита заполняла часть двора перед входом в дом и половину атриума, первого при входе зала, широкие и изысканные двери которого были распахнуты настежь.

В тот момент атриум представлял картину живописную и многолюдную; обращенный через несколько рядов легких колоннад, над которыми в тяжелые складки подняли цветастые ковры, взгляд утопал в анфиладе покоев, где свет и тени, играя, ложились на изящную обстановку, на мозаичный пол, на покрытые росписью стены, на длинные ряды статуй, изображавших героев и богов. В конце этой перспективы длинной открытой галереей бежал, будто цветочная гирлянда, перистиль, опоясанный желтыми колоннами, которые, словно огненные столпы, горели на солнце, оттененные густой зеленью сада. Освещенный лишь через прямоугольное отверстие в крыше, зал, носивший название атриума, пребывал в полумраке. Посредине, в венце зелени и прятавшихся в ней бронзовых амуров, стальной гладью воды блестел бассейн. В глубине зала на мраморном алтаре горел пучок благовонных растений, а вокруг языков пламени, источника ароматного дыма, стояли разной величины скульптурные изображения домовых божеств, покровителей самых разных семейных дел. Вокруг домашнего алтаря, у ног божеств, сидела семья претора и его друзья. Это была довольно многочисленная группа, из которой мрачно выделялась одетая в черное и неподвижно восседавшая на высоком стуле старая Ария. Напротив нее Фания рассеянно гладила черные волосы сидевшего у нее на коленях маленького сына. Вблизи этих двух женщин, на фоне коричневых тог клиентов дома, в окружении учеников своих стоял Музоний; Артемидор обнимал за шею саркастически ухмылявшегося Ювенала; молоденький Тацит, сурово насупив брови, всматривался в толпу, заполнившую противоположную часть зала; на эту же толпу выразительными очами печально глядел тихий и бледный, только что из пут рабства освобожденный Эпиктет.

Другую половину зала заполнил двор Домициана: военные в блестящих доспехах, слуги в традиционных цветах двора, сыновья знати и сенаторов с ухоженными лицами и подвитыми волосами, благоухающие, в разноцветных одеяниях, больше похожие на кокетливых женщин. Был там и Цестий, всегда угрюмый и пытающийся прикрыть свои военные поражения расположением молодого кесаря; был также красавчик Стелла в венке из свежих роз, при любом удобном случае он цитировал стихи известных поэтов; были еще Сальвидиен, известный гуляка и щеголь, племянник императора Отона[49], и любимчик Домициана Метий Кар, а также многие другие, наполнявшие Рим слухами о пирах своих и оргиях, неприличием роскоши и причудливостью одежд.

Они стояли там в разных позах: мягко склоняя украшенные венками головы на покрытые шелками плечи друзей, лениво опираясь о колонны, обмениваясь короткими шепотками и улыбками. Стелла показывал Цестию белые пальцы, жалуясь, что украсил их перстнями, слишком тяжелыми для такого жаркого дня; Сальвидиен, приближая чувственные губы к уху молодого префекта преторианцев, с циничным блеском глаз указывал на стоявшего за господином своим красавчика грека Гелиаса; но префект преторианцев не мог оторвать глаз от черной фигуры Арии, видно пробуждавшей в нем суеверную тревогу, и доверительно шептал одному из слуг, что предпочел бы встречу с отрядом диких хаттов[50], чем с этой трагической женщиной, и слуга сказал, что его не отпускают дурные предчувствия: выходя сегодня из дому, он споткнулся о порог, и с его ноги слетела сандалия. Впрочем, большинство присутствующих стояли неподвижно, внимательно следя за каждым движением и жестом Домициана; в рядах военных иногда звенела сталь или проникавший через комплювий луч солнца блестел на бронзе лат и золотил венки из роз.

Между этими двумя обособленными группами стояли друг против друга два человека: римский претор и императорский сын.

Высокий и сильный Гельвидий значительно превосходил ростом Домициана, стройную, но невысокую фигуру которого живописно облекала пурпурная греческая одежда. Его лицо, болезненно бледное, производило двойственное впечатление. Если смотреть анфас, то были заметны его прекрасные и мягкие черты, в профиль же Домициан походил на хищную птицу. Его голова уже лишилась половины волос, поза была скромна, а на тонких губах играла ласковая улыбка. Смелое лицо претора, казалось, было отлито из бронзы — столь неподвижными были всегда энергичные черты его — в тот момент, когда он приветствовал гостя, о прибытии которого уже с утра оповестил его гонец императорского двора.