Она слышала, как он вошел. Лицо в зеркале побледнело. Она рассердилась и спросила невинно:

— Ты чего так поздно?

— Тоня, — сказал он, — Тоня…

От этого голоса у нее перехватило дыхание. Она резко повернулась к Игорю. Он стоял у кровати. В одной руке у него моток провода. Брюки обвисли, мокрые до колен. Все было на нем мокрое, обвисшее, и ей показалось, что и сам он как бы висит на своих глазах, устремленных к ней с какой-то робкой, истощенной мукой. Она сунула руки за пояс.

— Вспомнил, что существует Тоня… — Она судорожно вздохнула и вдруг бросилась к нему, обняла, прижимая его к себе изо всех сил. — Я все знаю. Ты не бойся… Не надо, миленький. Все пройдет… Смотри, ты ведь промок. Маленький ты мой, измучился… — Она целовала его, руки ее расстегивали пуговицы тужурки. Она говорила не переставая, не слыша себя и не думая, что говорит, она стащила с него сырую тужурку, посадила его на кровать, присела перед ним на корточки и стала снимать с его ног ботинки.

— Ну, что, ты, я сам, — говорил он.

— Нет, ты сиди. У тебя совсем мокрые ноги. Ты простудишься. Тебе надо что-нибудь выпить.

— Подожди, а откуда ты узнала?..

— Мне сказал Генька, я сразу в райком. Вот, видишь, какие у тебя носки. Ложись сейчас же в постель.

— Генька! — Он оттолкнул ее. — Представляю себе… Доволен? Добился своего.

— Как тебе не стыдно! Вот тебе сухие носки. Ну, не нужно об этом сейчас.

Вдруг до него дошел смысл ее слов.

— Значит, ты все знаешь? — Он соскочил с кровати, сел перед Тоней на корточки, крепко стиснул ее плечи. — А я так боялся. Я не знал, как ты… Тоник, я не мог иначе. Ты, конечно, как хочешь… Может быть, я сглупил.

Он заглядывал ей в глаза, уверенный, что она согласна ехать с ним, и нарочно отстраняя от себя эту уверенность.

Озлобленная убежденность его слов: «Я не мог иначе», — неприятно поразила Тоню. К своему цеховому комсомолу она относилась как к чему-то будничному. Но где-то там, за стенами цеха, существовал тот, большой комсомол Лизы Чайкиной, Зои Космодемьянской, комсомол, который уезжал на целинные земли. И она понимала, что Игорь исключен не только из их заводского комсомола, но и из того большого, настоящего. Это было катастрофой, и он должен был относиться к этому как к катастрофе. А он, страдая И мучаясь, в то же время как будто гордился своим поступком.

Недоумение в ее коричневых глазах все сильнее тревожило его.

— Но ведь тебя еще не окончательно исключили, — осторожно сказала она.

— Почему исключили? Раз я согласился ехать, так никто и не заикнется об исключении. С чего ты…

Он остановился, догадываясь, что произошло. Геннадий не мог знать про его согласие ехать. Тоня была в райкоме…

— Так, значит, тебя не исключили?

— Нет. Я согласился поехать в МТС.

Игорь сел на кровать и стал надевать сухие носки. Он аккуратно натягивал их и растирал мерзлые, занемелые пальцы. Ровным голосом он рассказывал, как все произошло, и не смотрел на Тоню. Стоило ему хотя бы на мгновение остановиться, как он сразу чувствовал ее молчание. И он торопился снова говорить. По дороге домой он приготовился к самому худшему. Тупое равнодушие застилало и страх и крохотную надежду, которую он нарочно считал крохотной… Ему казалось, что он больше неспособен ни бояться, ни ждать.

— Тебе, конечно, незачем ехать, — сказал Игорь. — Я и не рассчитывал, что ты поедешь, Я все понимаю. Пожалуйста, ничего не объясняй. Если бы тебя посылали, я бы и не подумал ехать с тобой. Вот как. Ну, ладно, я лягу. Устал я с этой волынкой.

Не взглянув на нее, Игорь лег лицом к стене, прижимая к груди стиснутые кулаки. Он ничего не чувствовал, он только боролся со своими губами. Они вытягивались и вздрагивали. Он сжимал их, но они неудержимо дергались.

Ему почудилось, что Тоня смеется. Он скрючил пальцы на ногах, закрыл глаза. Но он явственно слышал ее шелестящий смех, веселый и необидный. Он почувствовал, как она наклонилась над ним, прижалась к нему грудью. Легкая прядь ее волос упала на щеку.

— До чего ж ты смешной, — зашептала она ему в ухо. — Тебе нравится чувствовать себя таким несчастненьким? Нравится, да? Тебе не стыдно? Разве я тебя оставлю? И как ты мог подумать! Чего страшного поехать в деревню? Мне это даже интересно. Едут же ребята на целину и будут там жить в палатках. Что мы, хуже их? Мы с тобой молодые, здоровые. Ты думаешь, я тебя утешаю? Очень мне надо! Ну, посмотри на меня. — Она подсунула ему руку под голову, пробуя повернуть его к себе, но он больно стиснул ее руку, прижал к щеке.

Она хотела заглянуть ему в лицо, он уткнулся лицом в подушку, закрылся плечом, продолжая сжимать ее руку. И Тоня почувствовала, что есть минуты, когда нельзя смотреть мужчине в лицо. Она понимала, что от ее поцелуев ему сейчас еще труднее, но не могла удержаться, она даже не целовала, она водила губами по его шее, по его заросшему затылку. Наверное, никогда так не любишь человека, как в тот момент, когда сделал его счастливым.

— Представляешь себе, деревня, поля. Утром выходит стадо. Под окном у нас будут цвести яблони.

— Так тебе и приготовили.

— Я сама посажу. И выращу. Буду ухаживать. И ты будешь ухаживать. Ты ведь умеешь ухаживать. Мы с тобой просто не знаем деревни. Помнишь, как в кино, в «Кубанских казаках» — они живут там получше нашего.

— Так то на Кубани.

— А тебя куда?

— В Новгородскую или Псковскую.

Тоня на минуту задумалась.

— Ну и пусть! — Она решительно взмахнула рукой. — Неужели тебе не интересно испытать себя? Ты видишь все в черном свете. А представь себе, будем спать где-нибудь на русской печке. И спать-то некогда, кругом прорва работы, без выходных, всякие тракторы, комбайны. Своего угла нет. А мы и не думаем жаловаться и не хнычем. Подаем остальным пример.

— А твой институт?

— Придется, может быть, пожертвовать институтом.

Коричневые, большие глаза ее блестели, волосы растрепались, рассыпались по плечам. Она стояла подбоченясь, возбужденная и светлая, как будто внутри у нее гудел огонь. И она готова была сжечь в этом пламени и мечты об институте и все свои остальные мечты, и чем больше жертв, тем лучше. Ей все было нипочем. Она увлекала своей бесшабашной смелостью. Слушая ее, Игорь чувствовал, как в нем растет этакое удалое, отчаянное. Оказалось, что можно легко сняться и махнуть в деревню, ни о чем не жалея, жизнь-то вся впереди, и счастье в их жизни в том и состоит, чтобы быть выше всех этих вещей и комнаты, Выходит, Шумский прав. Если счастье держится на комнате, на городе, то какое же это счастье? Но ему не хотелось признавать правоту Шумского, В этом было что-то обидное. И эта обида чем-то еще не осознанным переносилась и на Тоню, на ее такое неожиданное согласие.

— Какая же я свинья, — сказал он. — Стукни меня. Крепче. Ты едешь, а я вместо того… чего-то ною, какую-то развожу бодягу. — Он стиснул ее так, что она вскрикнула.

За ужином и весь вечер они обсуждали свой отъезд. Время от времени Игорь испытующе переспрашивал Тоню: неужели она действительно хочет ехать с ним? И ей нисколько не жалко? И она действительно рада? Он никак не мог успокоиться. Поминутно вскакивал и ходил по комнате, шел за Тоней на кухню и все смотрел на ее лицо обожающе-благодарным взглядом. Постепенно в нем разгоралась торжествующая гордость за нее и за себя. Мы едем. Мы оба. Приказали, и мы едем. В самое гиблое место посылают, и мы едем.

Укладываясь спать, Тоня спросила:

— Почему ты мне вчера ничего не рассказал?

— Я думал, все обойдется. Не хотел я тебя расстраивать.

— Стол ходили покупать, — размышляла вслух Тоня. — Ты уже все знал. И ночью, когда легли…

Ей вспомнился весь их разговор, до последнего слова, вчера ночью. Ему уже все было известно, а он притворялся, обманывал ее. Значит, он способен обманывать… Только сейчас она сообразила — Геня-то был уверен, что ей все известно, вот почему он так удивился. Запоздалый стыд охватил ее. Что мог подумать Геня?.. Кто она Игорю — домработница, кухарка? В такой момент чтобы у человека не было желания поделиться! Так можно поступить лишь с чужой, нелюбимой женщиной.