Искры гасли над пламенем, но были такие, что взлетали высоко, и лежащему на земле Игорю казалось, что они уносятся к звездам и сами становятся звездами. Оттого, что Лена непрестанно восхищалась им, он не мог позволить себе даже постонать. Вдруг она прислушалась, вскочила в кабину и закричала тонко; «Эге-ге-ге!» И начала включать и выключать фару.

Вскоре в темноте показался жужжащий светлячок, и знакомый мужской голос сказал;

— Иду, иду, своей охотой иду. Всех комаров разбудишь своим писком.

На свет костра, держа в руке электрический фонарик, вышел Жихарев.

— Эге, да тут целая компания! Никак шабашите? Ночной загар! А я-то собрался посмотреть, как ночная работа идет.

— Нет, тут авария, а я ногу повредил, — опередив Лену, пояснил Игорь.

Не обращая внимания на его протесты, Жихарев присел на корточки, осмотрел ногу.

— Немедленно эвакуировать надо. — Он укоризненно посмотрел на Лену. — А вы ремонтом занялись.

Лена вдруг вспылила;

— Я ему говорила! Да с ним разве сладишь! — Она торжествующе показала на ногу. — И вовсе у него не повреждение. У него перелом.

— Беги в деревню, — приказал Жихарев. — Я остановился у бригадира. Разбуди шофера, и катите сюда.

Лена обрадованно кинулась в кабину за платком, но Игорь остановил ее. Он доказывал Жихареву, что ремонта тут осталось всего ничего и ему необходимо досмотреть, что там приключилось, а потом можно и эвакуироваться.

Жихарев махнул рукой.

— Без тебя справимся.

— Не справитесь. Бригадир наш к полдню явится, в лучшем случае. А Ченцовой самой не разобраться. В конце концов я не маленький, я сам отвечаю за себя, — резко сказал Игорь. — Вы меня простите, но тут, в вопросе ремонта, я хозяин, и разрешите мне командовать.

Наступило неловкое молчание. Жихарев полез в карман за портсигаром. Лена присела на корточки, вытащила из костра горящий прутик, подала Жихареву прикурить, словно извиняясь перед ним за больного ребенка, с которого нечего спрашивать и на которого нечего обижаться.

— Сутки можно потерять, — смущенно, но упрямо бормотал Игорь. — Сейчас каждый час…

И вдруг Жихарев с его чудесной способностью идти напрямик, открывая себя нараспашку, засмеялся, и от этого смеха, в котором слышались и откровенная досада, и удивление, и радость, вся неловкость разом пропала.

— Грубиян ты, братец, — сказал Жихарев, скидывая кожанку. — Я уже не говорю, что я секретарь райкома. Хотя бы мой возраст уважал! Мальчишка. Скажи спасибо, что Лена тут… Барбосы вы оба. Стыдно? Постыдись, постыдись!

Он накрыл Игоря своим пиджаком и, свирепо засучив рукава, стащил гусеницу, начал снимать колпак. Торцовый ключ у Лены, конечно, был сбитый, и Игорь обрадовался, что он не выбросил свой новенький.

— Осторожнее. Подставьте ведро, — попросил он. — Так не снимают. Там левая резьба.

Неловкие движения Жихарева сердили его. Ну разве так обращаются с замком? Ясно, порвали! Не тяните! Эх, нет съемника. Покачайте шпильку еще. Чувствуете, что задирает?

Жихарев, красный, потный, послушно вытаскивал подшипник, мерил.

— Я был прав, — счастливо объявил Игорь, и в эту минуту для него было радостью, что он не ошибся и взял нужный подшипник.

В деревню отправился Жихарев. Лена осталась работать у трактора. Стараясь забыть о ноге, Игорь говорил громко, безостановочно;

— …За таким, как Жихарев, куда угодно можно. Замечательный он человек. Лена, на этом «КД» теперь берегись камней. Осмотри гон наперед. На будущий год спишем эти «КД». Ну их! Будь я женщиной, я бы влюбился в Жихарева. Сейчас мне бы водки стакан. Как ты думаешь, помогло бы? Тоня сухарей мне насушила. Чудачка. Целое ведро сухарей. Знает, что я люблю грызть их. Она у меня рассеянная, а тут ничего не забыла. Смотри, никак уже светает. Скоро Жихарев приедет. О чем это я?.. Да, память у Тони просто ненормальная; все числа помнит, когда ей чего сказал, где полгода назад мы были, с точностью расскажет. Танцует она — блеск! Вообще у нее способности большие. За ней ребята на заводе толпой ходили. И что она нашла во мне, до сих пор не понимаю! С ней можно десять лет на необитаемом острове жить, и не соскучишься. Мы с ней из-за ее прически часто спорим. По-моему, ей лучше всего, когда она волосы распустит. Верно? Ты ключ торцовый можешь взять себе. Только оформи. Как тут кончишь, подвези Пальчикову бревна для свинарника. Я обещал ему. Богатый свинарник будет. С водопроводом. Тоня приедет, я заставлю ее чертежи сделать. Для чапаевцев. Знаешь, как Тоня чертит? Исключительно!

Рассказывая о Тоне, он почти не чувствовал боли. Оставалось только тупое нытье где-то под коленкой. И когда его несли к машине, и по дороге в больницу он продолжал рассказывать про Тоню.

В больнице его положили на белый стол, сестра разрезала голенище сапога. Ужасалась, как распухла нога. Он слышал, как лязгали ножницы в ее руках, и думал о том, что Лена, наверное, уже запустила трактор. И еще его беспокоило, возьмется ли сапожник сшить голенище по разрезу, или нужно будет покупать новые сапоги. И это было последнее, о чем он думал, засыпая под наркозом.

Кость срасталась хорошо. Вскоре Игорь добился, чтобы его перевезли домой. Здесь он все же был при деле. Он возился с документацией, посылал требования в Сельхозснаб, к нему приходили из мастерских, из конторы. Поздняя весна потребовала исключительно сжатых сроков полевых работ. Сев не кончился, а тут посадка картофеля, капусты, подъем паров. Начинался сенокос.

Чернышев, Надежда Осиповна, Нарышкин, все работники МТС дневали и ночевали в колхозах. Игорь был единственный из начальства, кто оставался на усадьбе, и все, кто приезжал из района, из области, из соседних МТС, с льностанции, — все шли к нему.

Только вечером он оставался один. Почему-то в эти часы кожа под гипсом начинала чесаться, и, чтобы избавиться от зуда, Игорь брал костыли и осторожно бродил по комнате. Услышав стук, приходила жена Мирошкова и силой укладывала его в постель.

Кровать стояла у окна. В поля медленно входило большое, красное солнце. Если прилечь на подоконник, можно было видеть, как тень от молодой березки в палисаднике росла, удлинялась, переходила через канавы, шоссе, подбиралась к далекому прутняку, и был такой короткий миг, когда эта тень вытягивалась до самого горизонта. Кирпичные стены новой мастерской блестели как мокрые, все вспыхивало красным и разом гасло. Наступал мягкий полусвет, и вместе с ним приходила тишина. Собственно, тишины не было, за окном шумела листва, бегали ребятишки, мычали коровы, рокотал трактор, но в комнате была своя внутренняя, задумчивая тишина.

Тоне Игорь написал, что вывихнул ногу, ничего страшного, пусть не волнуется. Где-то в душе он остро жалел, что соврал и что она поверила.

Как никогда, он чувствовал ее отсутствие. Ведь это была их первая разлука! С отъездом Тони даже комната стала другой. До перелома Игорь приходил сюда только ночевать, не обращая внимания на пыльные, засохшие цветы в горшках, на затхлый воздух. Теперь комната прибиралась каждый день. Выскобленные половицы влажно светились. Стояли ромашки, принесенные Марией Тимофеевной. Но все равно комната оставалась безуютной, и чистота ее была безжизненно чужой. Напрочь выветрился запах Тони, этот теплый, смешанный запах ее платьев, тела, волос. Днем здесь пахло мастерской, железом, а вечером из окна тянуло томящим настоем цветущей зелени. В небе не спеша блекли краски, переходили в белесую прозрачность, и лишь там, куда опустилось солнце, еще долго остывал багровый накал.

Впервые Игорь физически ощущал время, часы, заполненные тягучим наплывом сумерек и необходимостью о чем-то думать. Впервые он пребывал наедине с собой. Общество это показалось ему скучным, он предпочел бы любое другое, но выбора не было. Он пробовал читать, слушал радио, и все же вынужденность этих занятий лишала их интереса. Приходил час, когда, заложив руки за голову, он лежал и думал.

Раньше он никогда не занимался этим. Чтобы так, ничего не делая, лежать и только думать. Размышлять. Задавать себе вопросы. И самому искать на них ответы. Как-то так складывалась его жизнь, что он больше жил глазами, ушами, ногами. Учился, работал, ел, гулял, решал, какой сталью можно заменить дефицитный пруток и на чем заправлять развертки. Но никогда, он не спрашивал себя: а зачем все это, зачем он живет, чего добивается и ради чего все: его работа, переезд сюда, переживания из-за этой гнилой весны?.. Ради той тысячи рублей, которые он получает? Но, честное слово, он даже всерьез не огорчился, когда выяснилось, что премию за весенние месяцы им не дадут, хотя деньги были очень нужны, и, подвернись случай подхалтурить, он не отказался бы. Нет, не в зарплате главное. Для кого он работал? Для людей? Но ведь каждый, любой человек работает на людей…