Тоня переобулась, взяла лакированные лодочки, села на кровати, устало закрыла глаза. Что он имел в виду, сказав: «Понятно, все понятно»? Она повертела туфли, силясь вспомнить, зачем держит их в руках. Их надо завернуть в бумагу, чтобы взять с собой на вечер. Она вернулась к окну. Шел дождь, и на остановке уже никого не было. «Что ж это? — ужаснулась она. — И это все? Но я ж ему ничего не сказала!» Как слепая, она заметалась по комнате, выбежала в коридор, снова вернулась.

Время шло, она чувствовала каждую утекающую секунду. Нестерпимое ощущение уходящего времени поглощало все ее силы. Уходило не время, уходило то самое дорогое, что когда-то поселилось с ними в этой комнате.

В углу она наткнулась на сверток с фланелью Надежды Осиповны, бросила туфли, схватила сверток и побежала, в чем была, на улицу.

Она остановилась посреди мостовой, подняла руку. Машины мчались мимо, обдавая ее брызгами. Дождь усилился, бурный, с раскатами грома, летний дождь. Платье намокло, холодно облепив кожу.

Наконец, скрипнув тормозами, остановилось такси.

«Понятно… Что ему понятно? А может, он решил, что я его не люблю? Ну да, конечно». Вдруг она увидела себя его глазами в ту минуту, когда он, уходя, смотрел на нее, а она стояла у окна, прихорашиваясь. И ничего не ответила ему. Не сказала, что его любит. Она должна была сказать, что любит его. Это все потому, что она промолчала. Он уверился, что она не любит его, и он садится сейчас в поезд с этой мыслью и уедет с этой ужасной, несправедливой уверенностью. Он не имел никакого права так думать.

Возле вагона, болтая с проводницей, стоял Ахрамеев. Завидев Игоря, он крикнул:

— Двигай сюда! И ты сегодня едешь? А Тоня где?

— Она тут задержится еще.

— И не провожает?

— Занята она.

Ахрамеев внимательно посмотрел на него.

— Задания учебные ей надо еще получить. Понимаешь, у нее масса дел. Ей обязательно надо получить задания. Все студенты получают задания, — сказал Игорь.

— Давай чемоданчик, — сказал Ахрамеев. — Пошли.

В вагоне света еще не зажигали. Вполнакала тлела дежурная лампочка. Они сели к окну. На перроне нарастала предотъездная суета.

Ахрамеев развернул вечернюю газету с материалами совещания.

— Вот когда глазами читаешь, совсем не то. А когда живого человека слышишь, совсем другое впечатление и как-то понимаешь в два раза больше.

— Да, конечно, — сказал Игорь и вдруг привстал.

Вдоль поезда, расталкивая встречных, заглядывая в окна вагонов, бежала Тоня.

Увидев его, она остановилась посреди перрона, прижала сверток к груди. Ее толкали чемоданами, чьи-то головы то и дело заслоняли от нее окно. От быстрого бега она задыхалась, не могла ничего крикнуть. Ахрамеев тоже увидел ее, помахал рукой, застучал в стекло.

Следовало подойти, но она стояла неподвижно. Заверещал свисток, Игорь подался назад. Была секунда, когда, казалось, он выбежит из вагона, но, прежде чем поезд тронулся, он снова прильнул к окну. Ему помешала не больная нога, не пассажиры в проходе, а что-то другое.

Разделенные тусклой пленкой стекла, они, побледнев, смотрели друг на друга. Игорь что-то искал в ее глазах, и она старалась помочь ему, открывая себя всю. Окно сдвинулось, удаляясь, скользя вдоль перрона…

Игорь задергал раму, потом рукавом начал быстро протирать стекло, не отрывая от нее взгляда. В уходящем косом блеске окна она все яснее, все четче различала его бледное лицо, глаза, упрямые морщины на переносице, как будто он не отдалялся, а приближался.

Среди всех прощающихся, провожающих только они двое словно встречали друг друга.

Перрон опустел.

Она все стояла, оцепенело стиснув мокрый сверток. Сталь рельсов, казалось, еще дрожала, две ясные, блистающие линии, что уходили, сливаясь, вдаль, всегда вместе, невозможные, ненужные одна без другой.

Дождь гулко стучал по доскам перрона. Вспыхнул красный огонь семафора. Капли дождя стекали по ее неподвижному лицу. Она ведь знала, что он не сойдет. Никогда раньше она не ощущала такую невозможную полноту любви, такого острого, непонятного еще чувства оттого, что он именно такой, и оттого, что он не вышел, не остался, не уступил. Только такой он был ей нужен.