Так же, как он надеялся на Пальчикова, на председателей колхозов, на того же Игнатьева, так и там, в обкоме, надеялись на его умение, опирались на его выдержку и черпали в ней уверенность.

Машина остановилась у мастерских. Игорь попрощался. Жихарев задержал его руку, крепко стиснул ее и ощутил в ответ вдруг такое же крепкое пожатие. И тогда Жихарев сообразил, что, собственно, этот парень сегодня первым схватился с Чернышевым и, в сущности, он отстоял под лен участок за овчарником. За всеми спорами Жихарев не уловил, что же произошло, откуда и когда в Малютине появилась эта решимость и сила. Только сейчас он понял, что значило для Малютина выступить против Чернышева. Жихарев, все еще не выпуская руки Игоря, засмеялся изумленно и обрадованно.

Всю дорогу до Коркина он продолжал удивленно улыбаться, и вечером в райкоме перед ним время от времени возникало юношески преувеличенно-суровое, непреклонно-требовательное лицо Малютина, когда он пожимал Жихареву руку, благодаря и в то же время подбадривая: крепись, мол, старик. И от этого воспоминания Жихареву становилось теплее.

Дома Тониного письма не было. Не догадались принести. Из темной комнаты дохнуло нежилым. Игорь запалил лампу, поставил на керосинку чайник и, стащив сырые сапоги, повалился на кровать, вытянув гудящие ноги.

На рассвете, еще не открывая глаз, он пошарил рукой, ища Тоню, и ткнулся в прохладную вздутость подушки. Недовольно разлепив веки, он огляделся. И тут, ощутив чад давно погасшей керосинки, вздохнул. Никак не привыкнуть к тому, что Тоня уехала. Он окончательно проснулся, вскочил, вышел на крыльцо как был, босиком, и… зажмурился.

Синь и солнце ударили ему в глаза.

Невероятно яркая после бесконечной дождистой пасмури синева, дрожащая, напоенная солнцем, затопила его. Солнце, большое, розовое, только-только оторвалось от горизонта и сразу подняло небо высоко вверх, распахнуло, сделало огромным, пронзительно синим. Вся скопленная за этот месяц, прикрытая хмарью ясность, вся неистраченная сила света хлынули разом на землю. Воздух был синим, пел сотнями птичьих голосов. Виделось далеко, просматривалась любая малость до самого края земли, и казалось, что земля раздвинулась. На дальнем черном бархате пашни вспыхивали, сверкали мелкие блестки. Росистая зелень колола глаза острыми лучиками, и свежий запах ее все нарастал. Это было то долгожданное утро, за которым начинается прочная теплынь.

Игорь спрыгнул с крыльца. Холодная сырость обожгла босые ноги, но уже через несколько шагов он почувствовал первое парное тепло быстро согреваемой земли. Он шел, погружаясь в теплую, прозрачную синеву, словно растворяясь в ней.

В одном из окон дома Чернышевых, стиснув голову руками, сидел Виталий Фаддеевич в мятой ночной рубахе. Видно было, что сидит он так уже давно, может быть с ночи, когда приехал.

Игорь вспомнил о вчерашнем, и перед лицом этого солнечного утра его спор и ссора с Чернышевым показались ему ненужными. Его охватили жалость и раскаяние, он готов был просить извинения. Из глубины комнаты к Чернышеву подошла Мария Тимофеевна, обняла его, поглаживая пальцами его щеки, лоб, там, где трещинами врезались горькие складки, Чернышев взял ее руку, поцеловал. Невидящий взгляд его скользнул по Игорю, и в это мгновение Игорь как будто прикоснулся к тому мучительному и трудному, что происходило в душе этого человека.

«Бог ты мой, неужто и он понял, что я был прав!» — подумал Игорь, и все в нем замерло от какого-то непривычного, надвигающегося на него восторга. «Значит, я был прав! Теперь уж точно, что я был прав. Я, а не Чернышев!» Он, Игорь Малютин, оказался прав! Даже не он, а Игнатьев, и Прокофьевна, и Жихарев, и Мария. Он был вместе с ними. Он устоял. Он был прав, что доверил им. Он верил с ними в эту весну, в эту синь. Победное торжество весны было и его торжеством, оно сливалось с этим высоким, ярким небом и блистающей землей…

Последний экзамен! У дверей аудитории толпятся студенты, лихорадочно листают конспекты, спрашивают друг друга. Тоня, зажав уши, ходит взад-вперед по коридору, бормоча: «Деленное на шесть мю квадрат». Она уже забыла, что деленное и какое мю, и когда доходит ее очередь, ей кажется, что она забыла вообще все, остались только эти «шесть мю квадрат», которые неизвестно куда и к чему приложить. «Братцы, когда наступает критическая точка насыщения?» — взывает кто-то. «Братцы» кидаются к учебникам разыскивать эту критическую точку, и выясняется, что именно про эту точку никто не читал, а если и читал, то не понял.

По лицу того, кто выходит из аудитории, можно в точности узнать полученную отметку. Его окружают; как, сколько, какие вопросы?.. Оттуда, сквозь плотно прикрытые двери, неведомыми путями непрерывно поступают сообщения. Таинственные токи циркулируют между аудиторией и коридором. В любой момент здесь известно, что творится там, у доски, — «выплывают» или «засыпаются», какое настроение у самого, что он сказал.

Тот, кто выходит из аудитории, совершенно не похож на того, кто входил туда; происходит чудесное превращение. Студент, сдавший экзамен, знает теперь все. Он консультирует любого. Ему известно даже про эту критическую точку. Голос его звучит покровительственно, движения ленивы и степенны. Он щедр, он расточителен, ему ничего не стоит отдать конспект, карандаш, справочник, какие-то записочки, рассованные по карманам. И неважно, что он получил, пятерку или четверку, даже тройка не может надолго омрачить его настроение, потому что, как бы там ни было, экзамен последний. Нездешние мечты уже туманят его глаза. Нездешние страсти врываются в его иссушенную экзаменами душу. Он отправится на пляж в Петропавловку. Почему в Петропавловку? На Острова! В Петергоф! В Зеленогорск! Закроет глаза и будет лежать на песке до самого вечера. Пойдет в кино. На футбол. Пойдет во двор и сам будет гонять мяч, играть в теннис, в шахматы, карты, пятнашки, в «дочки-матери», сядет и будет лепить из песочка пироги, играть во все, во что только можно играть… Вот что такое последний экзамен!

Некуда спешить, можно болтать с теми, кто уже сдал, и слушать, как Костя Зайченко, копируя доцента, говорит;

— Студент на экзамене как собака — глаза умные, а сказать ничего не может.

Кто-то спрашивает:

— Тонечка, ты с нами на стадион?

Она спохватывается, вспоминает, что внизу в садике ее ждет Ипполитов.

Он помогал ей готовиться к экзаменам, по вечерам они встречались в парке, сидели, зубрили. Он уверял, что ему самому полезно вспомнить институтский курс. Как бы там ни было, она видела, что это доставляет ему удовольствие. И никаких «глупостей» он себе не позволял.

Букетик ландышей, который он протянул ей, был теплый, помятый. Вероятно, Ипполитов ждал ее давно. Новенький, песочного цвета костюм, полосатая рубашка с отложным воротничком придавали ему праздничный вид. Они поехали в центр, к Невскому. Тоня рассказала про экзамен, про свою пятерку, про то, как одна студентка вместо «скручивающего усилия» сказала «вкручивающее усилие». Ипполитов тоже вспоминал анекдоты своих студенческих времен.

Вагон трамвая был новый, светлый, с большими окнами. В таких вагонах Тоня еще не ездила.

— А знаете, — начала она и заранее засмеялась, — у нас на электротехнике спросили одного парня, почему трамвай работает на постоянном токе. Так он ответил; переменный ток нельзя, потому что трамвай будет двигаться по синусоиде. Представляете? — И она заливалась смехом, волнообразно махала рукой, изображая эту самую синусоиду.

На Невском с части фасадов, начиная от Садовой, только что сняли леса. Дома словно взмыли к небу, подброшенные легкими колоннадами, свежеокрашенными лепными порталами. Розоватые, сиреневые, голубые, но в каждом присутствовал чистый, спокойный серый цвет — цвет. Невы, камня, туманов, цвет, свойственный только этому городу.

Со дня приезда она впервые гуляла по Невскому. Некуда было спешить, никто ее не ждал. Наслаждаясь, она останавливалась у витрин, все равно у каких, с одинаковым интересом разглядывая старинную мебель, охотничьи патронташи, новые книги. В продуктовых магазинах высились коричневые поленницы колбас, пестрые пирамиды всевозможных консервов, красные сыры; лоточники торговали свежей черешней.