— Английского.

Гомзиков недоверчиво покрутил головой: ох и заливаешь же, мол, ты парень.

— А на каком языке написано? — все же уточнил он.

— На английском. Но я читал в переводе на русский.

— Ага, значит, пишет он все-таки на своем, не на нашем?

Тут уж и Славик не утерпел:

— Иван Сергеевич, а чего? Рус не верит — дай проверить…

Гомзиков захохотал:

— Ну, ученые головы, заморочили вы меня английским психологом: тащите вашу амбарную музыку… Какая она: буги-вуги или трали-вали?

— Да нет, — возразил Алик. — Самая мелодичная… И кстати, английский психолог — женщина, не мужчина.

Гомзиков, конечно же, после этого еще больше засомневался в успехе «амбарной музыки»:

— A-а, валяйте… Толку не будет.

Он знал, что вот если бы сушилку приподнять, как на курьих ножках, на каменных круглых сваях или окопать ее глубокой траншеей, крысам было бы не пройти. Он знал, что грызунов можно травить крысидом, углекислым барием, фтористым натром. Он знал, что на них можно ставить капканы, что их можно заманивать в хитроумные ловушки. Но чтобы их можно было выживать из амбара музыкой…

— Бред собачий!

Алик заставил нести проигрыватель Тишку, а сам важно вышагивал впереди, как журавль. Проигрыватель был нелегок, Тишка то и дело переменял руки, но не пищал: главное, Алик согласился помочь Гомзикову. Теперь бригадир прекратит издевочки над ребятами: он, лобастый, ничего не сумел придумать, а они, школьники, избавят колхозную зерносушилку от всякой твари.

Славик уже орудовал на сушилке — под присмотром Гомзикова тянул электрошнур с розеткой к дощатому столу, на котором намеревались установить проигрыватель, Гомзиков скептически похмыкивал:

— Валяйте, валяйте… Чего вот из вашей затеи выйдет… Опозорите вы своего англичанина… или… как ее… англичанку…

— Мойру Вильямс, — подсказал Алик.

Гомзиков повторять ее имя не стал: затея зряшная, и имя запоминать ни к чему.

Пластинки Алик подобрал действительно мелодичные. Под такую музыку «буги-вуги» не спляшешь и никакую горластую дребедень не споешь. Хорошие пластинки.

Они вышли на улицу, оставив проигрыватель развлекать крыс. Вот жалко только, что пластинка, хоть и долгоиграющая, имеет конец, и надо будет переставлять иглу.

От реки тянуло сырой горечью черемушника, прелью крапивы. Над водой, слышно было, щебетали стрижи, готовившиеся к отлету на юг.

Музыка проникала сквозь толстые стены зерносушилки глухо. И Гомзиков снисходительно поглядывал на ребят:

— Нет, парни! Пустое дело… Вот если бы к каждой норе поставить по громкоговорителю да «буги-вуги» включить, может, чего и вышло бы. От «буг-вуг» меня и то оторопь берет, и их, наверно, хоть они и нахалы, проняло бы…

Гомзикову — Тишка догадывался — хотелось заглянуть в помещение сушилки.

— Там они, поди уж, на пластинку взгромоздились, — предположил он, — и спят под музыку… А может, в проигрывателе дыру грызут, охота ведь и пластмассу испробовать…

Он явно провоцировал ребят заглянуть в помещение.

— А вдруг они танцы сейчас устроили?..

Алик невозмутимо сидел на ступеньке.

— Надо подождать, чтобы до них до всех дошла информация о том, что в сушилке установлена музыка.

Гомзиков прикрыл ладошкой смешок, но согласился ждать. Тишка видел, что бригадира неодолимо тянет в сушилку предчувствие забавы: дверь открывается, а крысы, снова ощерившиеся, готовые и на человека броситься, нехотя трусят к дырам…

Гомзиков выкурил папиросу, хлопнул себя по коленям:

— Ну, пошли!

Тишка затаил дыхание. Гомзиков рванул дверь, нашарил на стене выключатель и, когда свет неровно замерцал под потолком, удивленно присвистнул:

— Ну и ну…

Крыс в помещении не было. Нет, они не валялись на полу в эпилепсии, они просто-напросто не вылезли из своих нор.

— Я же говорил, — важно заключил Алик. — Вы замечали? Собаки иногда тоскливо воют, если слышат неприятную для них музыку? А крысы, эти вообще…

— Я тоже вою, если неприятную, — сказал Гомзиков и перевернул пластинку другой стороной. — Да не может быть, это мы их испугали…

Он снова выключил свет, вывел ребят на улицу.

— Давайте подальше отойдем, вон к реке спустимся… Они, наверно, нас чуют…

Гомзиков был шокирован. Да не может же такого быть, чтобы крысы от музыки разбегались. Просто какое-то необъяснимое стечение обстоятельств… Может, в эти часы они не промышляют… Может, сон у них в это время… Вон, уж если на ученых ссылаться, и по радио много говорят о всяких биологических ритмах — может, ритм отдыха как раз наступил.

Вода в реке за последние дни заметно убыла, обнажив песчаные отмели. Похоже, что осень не за горами. Отсверкает паутиной бабье лето, а там уж и белыми мухами запахнет. Бывало, что снег ложился и в последних числах октября… Не сулят ли крысы такую раннюю зиму…

Нет, Гомзикову не сиделось и у реки. Не успел выкурить сигарету, как повел ребят обратно к сушилке.

Опять резко рванул на себя дверь, опять торопливо включил свет…

Ну что ты будешь делать, крыс не было…

Гомзиков обескураженно почесал затылок. Тишка победителем смотрел на него: ну что, мол, чья, Иван Сергеевич, взяла? Так Иван Сергеевич против Тишки и обернул Тишкино торжество.

— Вот видишь, Тишка, — сказал он поучающе. — Книжки надо читать. Ты вот ничего не читаешь и никакого средства мне предложить не смог… А этот, — он кивнул на Алика, — сразу-у…

Гомзиков, отвернувшись от Тишки, уже уважительно хлопал Алика по плечу:

— Слушай, а вот если бы еще и другие языки выучить… Ну, английский хотя бы… Наверно бы, еще чего-то дополнительно можно узнать… Применить на практике…

Алик важно соглашался с ним.

Проигрыватель стоял на грубо сколоченном дощатом столе, и из него лилась обволакивающе нежная музыка.

— Надо же, — удивлялся Гомзиков. — Такая хорошая музыка, а им, паразитам, не по нутру…

Голос у него игриво подрагивал. И Тишка вдруг обнаружил, что не только голос, но и глаза у Гомзикова какие-то неестественные, словно он вот-вот вскочит и обрадованно закричит: «А здорово же я провел вас, ребята!»

Нет, не было повода Гомзикову торжествовать над ними. Пластинка усердно крутилась на диске проигрывателя, и крысы не показывались из своих нор.

Но Тишку-то не обманешь. Он нутром чувствовал неестественность поведения Гомзикова: и к реке с ними ходил — зачем? Чтобы потом посмеяться: вот, скажет, к реке повели — иду, в сушилку не дают заглянуть — терплю, весь в вашей власти. Делаю, мол, вид, что поверил вам.

Тишка невольно попытался проследить за взглядом Гомзикова: может, тот крысу увидел где? Так нет же… Просто смотрит на загруженную зерном шахту.

Тишка решил обойти сушилку вдоль стен: а вдруг у какой-нибудь дыры крыса сидит и дожидается, когда свет погасят. Он, свет-то, и так не ярок, но крыса караулит, когда люди уйдут.

И боже ж ты мой, что Тишка увидел? На каждую дыру сетка из проволочных решет приколочена. То-то Гомзиков их разыграл… При таком свете и не увидишь: темнеет дыра и темнеет, а проволока слилась с темнотой…

— Тишка, да ты вон в том углу посмотри, там не забито, — сказал Гомзиков и протянул руку к закоптившемуся оконцу. Насмешки в его голосе не было. Вот и пойми его. То прячет глаза, а то, когда уж вроде бы над ребятами можно и посмеяться, говорит серьезно.

— Я там две дыры не успел забить — вы притащились с музыкой… А на остальные решетки набил и крысиду нафукал…

Тишка чуть с кулаками на него не наскочил: Гомзиков сам же утверждал, что крысидом, когда фуражное зерно сушишь, пользоваться опасно.

— Так у меня же с решетками, ребята, — оправдывался Гомзиков. — Они же сюда не проникнут… Крысид знаешь как действует? — спросил он у Тишки. — Она в норе в нем вывозится, начнет шерсть облизывать — и готова… Если бы не решетки, она бы, конечно, не успев облизаться, сюда выскочила и залезла б в зерно… Тогда — да, опасно…

— Но две-то дыры не заколочены? — вскричал Тишка.