— Какие деньги? — засмеялась Шура. — Я зарплату в колхозной кассе получаю, а не на почте.

— Из редакции тебе гонорар. Рубль восемьдесят четыре.

Шура, разгоряченная игрой, все еще не могла понять, о каких деньгах говорит Мария Флегонтовна, смущенно отряхивала с ладоней налипший песок.

— Шурочка, счастье мое! — подскочил к ней Толик. — Я и не предполагал, что в один прекрасный момент вы так баснословно разбогатеете.

Он, вскинув руки вверх, прошелся перед Шурой на носочках, будто танцующий кавказец, и неожиданно присел на колено:

— О госпожа, повелевайте и приказывайте… Я у ваших ног!

Шура весело хохотала, бесхитростно принимая заигрывания Толика за чистую монету.

— Ниже голову, раб! Ниже! — капризно приказала она.

Толик мостиком прогнул спину, коснулся лбом земли:

— Повелевайте! Все, что прикажете, будет исполнено.

Вовка насупился: этого еще не хватало! Эх, вышел бы сейчас из клуба Геннадий Иванович, он бы ему «наповелевал»…

Геннадий же Иванович не выходил. У Вовки даже мелькнула мысль сбегать за ним.

Но Шура-то, Шура-то хороша! Нет бы отшить этого приставалу, а она, наоборот, поощряет его: смеется, прижимая руку к груди, рада-радешенька, что будущий инженер за нею ухаживает. Забыла совсем, что всего день назад чуть не до утра провожалась не с кем-нибудь, а с Геннадием Ивановичем. Ох, до чего уж непостоянны эти женщины!

Вовка, разволновавшись, наступил на фонарик и, как от ожога, отдернул ногу.

«Жучок» лежал у бровки, обозначающей границу волейбольной площадки.

«Вот пускай тут и валяется, — торжествуя, подумал Вовка и посмотрел на Толика: Толик все еще стоял перед Шурой на коленях. — А я-то, простофиля, еще хотел указать ему на потерю. Ну уж нет! Пускай у меня язык отсохнет, если хоть слово скажу о фонарике!» Он демонстративно отошел в сторону.

Мария Флегонтовна все-таки оттянула Шуру от Толика:

— Иди, иди сюда, миленькая…

И волейболисты, и те, кто глазели на игру, обступили Шуру и Марию Флегонтовну. Посыпались шутки:

— Шура, давай, пока магазин не закрыт, беги покупай на всю команду конфет.

— На всю команду не хватит.

— Не хватит — добавим.

— И когда это ты успела в корреспондентки записаться?

— Ну, с тобой ухо надо держать востро: пропечатаешь нас, потом и не отмоемся всю жизнь от критики!

Шура хохотала, принимая из рук Марии Флегонтовны рубль с мелочью:

— Да ну вас, ребята!

— Нет, поделись опытом, и мы в корреспонденты пойдем.

Шура, оправдываясь, вспомнила, что еще во время посевной в контору колхоза позвонили из редакции и стали выпытывать у нее, как работают механизаторы.

— Фамилии по три раза переспросили! — смеялась она. — А потом поинтересовались, с кем разговаривали. Ну, Лешукова, говорю, агроном. На следующий день, глядь, в газете — «Вести с полей». И подпись — «А. Лешукова, агроном колхоза имени Жданова».

— Легко так денежки зарабатывать, — сказала Надя Микулина. — Меня бы спросили, так сразу на тысячу натарабанила. Ты, Шура, не могла, что ли, больше-то, чем на рубль восемьдесят, наговорить? И зачем только в техникуме тебя учили?

Батюшки, оказывается, доярки уже явились! Вовка только теперь заметил, что около Нади Микулиной и другие крутятся — и Зойка Дресвянина пришла, и Маня Абрамова, и Нюрка Прядина, и Оля Теплякова.

Наде-то Микулиной можно бы и не ходить в кино: годовалый ребенок дома оставлен. Опять на Митьку свалила. Вот подожди, в школу Митька пойдет, так кого в няньки посадишь?

И все же Вовка спросил у Нади про сына:

— Митька-то чего делает?

— А с Николой водится… — И, как перед большим, оправдалась: — Нас тут председатель премировать ладится, так уговорила и вечером посидеть.

Председатель уже сам созывал людей в клуб.

Вовка утащил табуретку, сдал Геннадию Ивановичу мяч и не стал оставаться в кино, хотя его пускали как помощника заведующего клубом без билетов.

Ему не терпелось взглянуть, подобрал ли Толик Неганов свой «жучок».

«Шурочка, счастье мое, — передразнил Вовка Неганова, — позвольте, я поцелую вам ручку»… Нахалюга несчастный…»

Ночь уже вызвездилась, и все чаще стали вспыхивать над полем зарницы, перечеркивающие небо желтым огнем.

Вовка, переступая с ноги на ногу, оглянулся.

Поблизости никого не было. Из окон клуба ложились на землю яркие прямоугольники света, и от этого на улице казалось темнее.

Вовка, делая вид, что прогуливается, неторопливо двинулся к волейбольной площадке.

Фонарик лежал на прежнем месте.

Вовка вспомнил Неганова, мстительно усмехнулся: «Походи теперь в темноте! — и, стремительно нагнувшись, спрятал фонарик под рубаху — металл ожег кожу холодным ознобом. — Вот так-то вот… «Позвольте, я поцелую вам ручку…» — торжествующе передразнил Вовка Толика.

В голове его уже одна картина сменяла другую: и как Толик Неганов, напросившись к Шуре Лешуковой в провожатые, не разглядел в темноте, где мосточки через канаву, и угодил в застоявшуюся, покрытую тиной лужу, и как Шура смеялась над Толиковой неловкостью, как, разочарованная в своем неудачливом кавалере, оставила его, мокрого, провонявшего плесневелой водой, отжиматься, а сама вернулась в клуб к уже простившему ее минутные заблуждения Геннадию Ивановичу.

Воображение работало прекрасно, витало над облаками, взмывало к звездам. Но, опускаясь с небес на землю, заставляло Вовку задаться простым вопросом: что делать с фонариком? Не выбрасывать же его в ту канаву, в которой Толику, по Вовкиным расчетам, предстояло еще искупаться, если он надумает провожать Шуру домой? И не присваивать же его насовсем?

«Ладно, сегодня вечером с ним побегаю, а завтра Неганову подсуну. Пусть хоть ночь не поспит из-за пропажи… Вот уж повздыхает, поохает…»

Вовка выскочил за угол клуба, достал из-под рубахи фонарик, но по дороге кто-то шел, разговаривая, и Вовка сиганул через канаву к конюшне. Он зашел в пахнущее свежей травой и конским потом застоявшееся тепло и нетерпеливо нажал на ручку динамика.

Фонарик уркнул, радужный круг света вспышкой лег на запорошенную сенной трухой землю и медленно растворился в темноте.

Вовка нажал на ручку снова, потом еще раз, быстро напал на самый экономный ритм работы динамика и, ликуя, высвечивал на конюшне все подряд: сложенные друг на друга сани с вывернутыми оглоблями, телеги, бочонок с дегтем, мякильник, в котором конюх разносит лошадям корм, колоду с водой, крутую лестницу на сеновал и под ней сбрую, вывешенную на деревянных гвоздях.

— Эй, кто там? — раздался из темноты хриплый голос.

Вовка перестал жужжать фонариком и затих.

— Ты, что ли, Анатолий?

Ну конечно же, в Полежаеве Толика Неганова узнают по фонарику за три версты.

— Ты чего тут делаешь?

Вовка весь сжался. Глаза у него еще не освоились с темнотой, и он начал пятиться наугад, по памяти. Из ограды выскочил как ошпаренный и, не чуя ног, дал стрекача от греха подальше.

Деревня как вымерла. Светился окнами один только клуб, да под горой маячила огоньками изба Микулиных. «Митька с братом сидит». И ноги сами свернули под гору — передохнуть некогда.

Отдышался он уже на крыльце у Митьки. Погони, кажется, не было.

В избе Микулиных ревел ребенок.

С улицы было слышно, как он надрывался и как Митька раскачивал скрипучую зыбку.

Вовка взлетел по лестнице, распахнул дверь и от порога похвастал фонариком:

— Видал?

— Неганова, — разочарованно протянул Митька.

— Ну и что! Был Неганова, а теперь не его! — сказал Вовка напористо и, несколько раз нажав на ручку, навел свет на Николу. Никола сразу затих.

— Неужели у Толика выменял? — не поверил Митька.

Пришлось рассказать все, как было.

— Отберут, — сочувствуя, заключил Митька и тяжело вздохнул.

— Да я и не собираюсь зажиливать, хотя, знаешь, пословица есть: «Что с возу упало, то пропало».

— На чужом наживаться нехорошо…