Она повернулась и пошла. Ей было ужасно обидно. Она терпеть не могла, когда на нее орут. Да на нее и не смел никто орать. И потом, разве она сделала что-то не так? Ведь нет! Она, между прочим, своим платьем для него пожертвовала. Хотела как лучше. А он смотрит таким зверем. И ноздри раздувает. Слава Богу, что раненый. А то бы задушил, наверно. Ну и пошел к черту. Урод черномазый… Вот и вправду — чурка.

В небе с утра непогодилось. Серая непроглядная пелена повисла над Бобылево, Фешино, Праслово, окрестными деревнями и всей Среднерусской возвышенностью. Нижним небом проносились лохмотья черных туч, в который раз принимался дождь, капли падали вразнобой, и тогда сверху давалась команда: «Отставить!»

На земле тоже не ладилось. Венчание было назначено на полдень, а до сих не поспел заказанный в Москве букет цветов. Вдова профессора Борского Софья Николаевна оборвала весь фешинский цветник, бесконечно посылала людей к соседям, но собственный поспешно составленный букет так и выглядел поспешным. Астры смотрелись взъерошенными перед дождем курами, и все время вылезали в сторону какие-то зеленые перья, доводившие Софью Николаевну до истерики. А когда шафер, Борис Белоусов, увез уже букет в невестино Бобылево, явился, наконец, заказ из Москвы. Он был ничем не лучше домашнего. Софья Николаевна посмотрела на него и заплакала, то ли от досады на небогатую жизнь, которая началась после прошлогодней кон чины супруга — профессора Борского, которая теперь заставляла считать каждую копейку, то ли это были положенные родительские слезы.

Шафер Борис Белоусов ехал на нарядной тройке хороших лошадей. Он сидел за празднично одетым ямщиком, привязанные к дуге разноцветные ленты летели по ветру и щекотали ему лицо. Борей владело грустное и мечтательное настроение. Он скакал в Бобылево словно с невидимой невестой, с той самой Мировой Душой, про которую без устали твердил этот «несусветный везунчик» Борский. Ложь и неправда совершится сегодня в полдень. Любушка-голубушка будет отдана этому чокнутому рифмоплету, юродивому, правда, популярному в некоторых петербургских кружках, может, даже знаменитому. Но ведь это — фантазии, воздушная кукуруза! Людмила Афанасьевна девушка земная, не в смысле, что доступная… Боже упаси!.. а правильная, настоящая, из плоти и крови… Как там говорил Базаров? «Проштудируй-ка анатомию глаза, откуда там взяться таинственному взгляду?» А ведь Люда Ратаева — это и есть анатомия, ах какая анатомия!

Боря вспомнил, как читал он на профессорской любимой веранде книгу по физическим явлениям давления и плотности. Люда подошла сзади, заглянула через плечо. Чем-то заинтересовавшись, она наклонилась над ним, ее маленькая, крепкая грудь коснулась его плеча и не отпрянула, не отстранилась. Белоусов и теперь чувствовал это ни с чем не сравнимое давление. Что может понимать этот Борский в таком давлении?!

«Коснись меня, Панна, заветным крылом…»

Вот и искал бы себе невесту с крыльями, жалкий фанфаронишка! Ничтожество!

Прав был профессор Ратаев, когда сказал, что не променял бы и одного лаборанта на всех символистов и акмеистов вместе взятых. Боре тогда показалось, что Афанасий Иванович намекает на него, но оказалось, что профессор использовал «лаборанта» ради красного словца.

Одиноко было вечному студенту Белоусову. Весь мир отвернулся от него, как этот ямщик, который радуется предстоящему угощению да и вообще радуется, просто так, беспричинно. Экая сволочь! Хоть бы революцию какую-нибудь ямщики и пролетарии поскорее устроили! Чтобы сгинули в водовороте событий символисты вместе с Борским. А они с профессором останутся. Любому режиму требуются позитивно мыслящие практики, отбирающие у Бога последние островки, не дающие старику укрыться ни на звездах, ни в частицах вещества.

Где ты, ветхозаветный старик? Может здесь? Боря заглянул в букет, сунулся носом в самую огромную белую астру… Как там у этих придурашливых поэтов? «Я хотел бы быть мотыльком…» Вот-вот. Боре тоже захотелось поселиться в астре, подстеречь Людмилин наклон к цветку, дотронуться до ее губ, скользнуть вместе с каплей росы по ее груди, потом ниже… Его аж подбросило!..

— Эй, куда ты так гонишь, черт сиволапый! Чуть не вытряхнул на дорогу!

— Не серчай, барин! Больно хочется поскорее таинство лицезреть. Дело-то хорошее!

— Хорошее… Тебе-то, дураку, все хорошо…

В старой, еще екатерининских времен, церкви Михаила Архангела народу уже собралось много. Ждали невесту и прятались от мелкого летнего дождика. Жених Борский был в студенческом сюртуке, очень серьезный, сосредоточенный, как на экзамене по древнегреческой грамматике.

Стали прибывать гости невесты. Они ревниво осматривали фигуру жениха, но тот был безупречен в смысле юной поэтической красоты. Родня пошепталась и осталась женихом довольна.

Когда пошел серьезный дождь, церковь быстро дополнилась людьми случайными. В открывающиеся двери проникал шум дождя. Дождь был невелик, но с крыши будто бы вода уже побежала в ведро или корыто — зазвенело. Нет, это издалека приближается звон со стороны. Бубенцы… Конечно, бубенцы невестиной тройки!

Мальчик идет впереди, несет образ. Профессор Ратаев в орденах, чистый генерал. Несколько шаферов — все сплошь символисты, только Боря Белоусов — служака точных наук.

— Гряди голубица… — затянули певчие, когда по казалась белая, воздушная невеста с дождевыми каплями на померанцевых цветах и фате. Маленькая девочка, похожая на ангела, несет за невестой длинный шлейф.

Отец Даниил, как про него говорили, человек грубый и резкий, старинный неприятель профессора Ратаева, а также всей его семьи, с доброй улыбкой умиления сейчас смотрел на молодых. Афанасий Иванович Ратаев и Софья Николаевна Борская плакали от избытка родительских чувств. Многие из присутствующих дам подносили к глазам платочки, деревенские бабы утирали слезы краешками косынок. У Бори Белоусова то чесался нос, то какая-то соринка попадала в глаз.

Волей отца Даниила обряд совершался неторопливо, и никто не выражал нетерпения. Наоборот, всем хотелось любоваться прекрасной парой бесконечно, к тому же на улице дождь уже лил, как из ведра.

По бережно сохраненному в деревенской церкви Михаила Архангела обряду венцы не держали над молодыми, а надевали прямо на головы. «Силою и славою венчай я…» Царь и царица в окружении подданных вступали во владение великой страной любви. Венчание уже кончилось, но что-то не отпускало молодых, и они еще долго, раз за разом прикладывались к образам. Подданные не смели их торопить, отец Даниил, обычно строгий и жесткий, только кивал им согласно.

Единственное, что несколько омрачило венчание — неловкость жениха, когда он надевал кольцо невесте. Кольцо скользнуло вниз, все расступились. Смотрели под ногами и не находили. Жених и невеста побледнели, у Людмилы задрожали губы. Но тут мальчик, тот самый который нес образ, заметил колечко, блестевшее в наряде невесты. Оно попало в батистовую складку, а значит, не упало. Все присутствующие облегченно вздохнули.

Алексею Борскому показалось, что все это будто бы уже было где-то. Видел ли он, читал ли об этом, он сейчас не мог припомнить. Кажется, тогда обручальное кольцо скользнуло в широкий рукав. Почему-то Борскому казалось, что это происходило где-то на Кавказе, где он никогда не был, но помнил отчетливо. Потом он выразит это неясное воспоминание, странный сон в одном из своих лирических стихотворений.

Перед церковью молодых встретило поделенное надвое небо — прозрачная лазурь и отступающая серая пелена — и крестьяне Праслово, Таракановки и других окрестных деревень с белыми гусями в руках. Румяная баба, подмигивая молодым, в основном, жениху, поднесла им хлеб-соль. Солнечный луч упал наискось на долину. В чистом воздухе хрустально ударили колокола, мелким звоном им ответили бубенчики тройки лошадей. Молодые поехали в Бобылево. Вслед за ними потянулись гости.