На том конце провода повисла маленькая пауза. А потом маме сказали значительно веселей: «Взросленькая у вас девочка». И успокоили. Придет. Время детское. Вот тогда-то озадаченная мама и прониклась этой новой мыслью: «Девочка-то, оказывается, у меня взросленькая!» Она даже и не ругала ее, когда та вернулась. Просто рассказала всю эту историю. И Мила сама сделала из нее выводы. И что раз «взросленькая», то значит, и ответственная должна быть.

Мила дописала в дневнике последнюю фразу. Застыла, глядя на розовую полоску у горизонта, и почувствовала, как все-таки, несмотря на эйфорию, хочет спать.

Будильник поставила на семь.

Сегодня она опять начинала новую жизнь. Самсара, как называл это отец. Бесконечное колесо перерождений.

— Евлаша, а, Евлаша, так я с тобой пойду?

— Ой, даже не знаю, барынька. К лицу ли вам туда ходить? Ведь как зачнут мужички хлестаться, так ведь не клюквой измажутся. В прошлый год как морс побежал по лицам-то, так две бабы таракановские без чувств и завалились. А как же вам, барыне молодой? Смотреть ведь — страсть!

— Страсть, говоришь? Тоска-страсть… Вот что, Евлаша, ты как хочешь, а я пойду…

Проселочная дорога юлила так и сяк между холмами перед тем, как войти в старый казенный лес. Не больно хотелось ей слушать скучную болтовню старых сосен да еловое пожилое ворчание. То ли дело бежать открытыми лугами, где молодая трава и юные цветы только в эту весну увидели белый свет. И летнее солнце, и дождь, и ветер — все теперь для них, все им сочувствует, все им радуется. Здесь, здесь настоящая жизнь, которая быстро сойдет на нет, отцветет, закончится. А там, в лесу, прозябание вечности, глухота, зудение…

На холме церковь Михаила Архангела белой свечкой. По утру солнце отразится в маковке — загорится свечка, затеплится душа всей долины. Сонный звонарь залезет на колоколенку, зевнет напоследок, рот перекрестит, посмотрит по сторонам и возрадуется. Весь мир уже готов к утрене, только его одного и ждали. Поплюет на руки, приладится, тронет сначала едва-едва, ведь боязно разом нарушить такую тишину блаженную. Но скоро разойдется, осмелеет, божий мир, умытый росой, его поддержит, травы закивают, цветы зашелестят. Солнце само зазвенит самым большим колоколом. Слава Тебе, показавшему нам свет!

Перед церковью дорога еще раз загибается, низинку с протокой от храма Божьего будто отгораживает. В этой низине по праздникам бьется Праслово с Таракановкой. Бьются издавна в виду церкви, не считая крепкий удар грехом, не виня никого за увечья, за ребра, неправильно сросшиеся, и кости, ноющие к непогоде, бьются полюбовно, от души.

С прасловскими бабами и девками пришла Людмила Ратаева на горушку. Здесь уже толпятся старики, опираясь на палки, неторопливо беседуют.

— На Иванов день плохо бьются, — говорит один. — Вот на Троицу другая потеха. Было морсу в один год! Как в речке Гранке побитые мылись, так вода в Таракановку красная и потекла. Говорят, бабы ихние платки себе в красное перекрасили…

Люда посмотрела на стоявших тут же таракановских баб. Действительно, платки у них, как нарочно, были то с красными цветочками, то с розовыми каемочками.

— Народ нынче ужо не тот пошел, — говорил уже другой дед, — все норовит друг другу морду раскровянить. А в старину били уважительно — в душу или ребра. Таперича уже не то…

— Куды им, молодым, — подключался третий. — В старину за прасловских бился Ванька Хомут, так тот кулачищем кирпич в печке вышибал…

— Не Ванька, а Васька, — возражал ему еще один. — И не Хомут, а Оглобля. Васька Оглобля. Он же мне сродственником доводился. Мне ли не знать. Только он не кирпич вышибал, а венец из-под избы кулачищем высаживал…

— Вот и брешешь, — не сдавался предыдущий. — Сразу видать, что брешешь…

— Я брешу?..

Но спору не удалось разгореться. Ударили колокола, кончилась обедня. Тут же из церкви высыпали стайки мальчишек в разноцветных рубахах, сбежали в низину, стали потешаться, задирать друг друга для затравки настоящего кулачного боя. Постепенно подтягивались взрослые мужики. Некоторые из них нервно переминались, не знали, куда руки деть, иные же стояли подбоченясь и только усмехались. Были и такие, которые бегали между своими бойцами и подзуживали.

— Кузовские обещались нам подмочь. Вчера так и сказали: «Прасловским завтра вместе будем кровь пускать!» Так вон же стоят мужики! То не кузове-кие? Они и есть!..

— Еремей на вид здоров, только вот упору в нем нету. Машет, как мельница, а молоть не может. Если его не спужаться, так подходи и бей, как в куль…

— Гляди! Молодой барин пожаловал. Борского профессора сынок. Да не туды глядишь, вона — в коротких подштанниках гимназист. Неужто тоже за прасловских будет биться? Так и есть, рукава закатывает! Вот так дела!..

Люда тоже увидела Алексея Борского среди прасловских мужиков. Он был в темном спортивном трико, похожий на циркового дрессировщика среди медведей-мужиков. К тому же он начал делать разминку, насмешив и прасловских, и таракановских баб.

— Глянь, Пелагея, какие коленки у барчука востренькие!.. А чегой-то он все присаживается да присаживается? Может, скушал чего непотребного? Поглядите, бабоньки, порточки на нем какие срамные — все видать!..

Неужели, Борский будет биться на кулаках с мужиками? От тоски-печали? Или готовится таким образом к апокалипсису? Какая-то новая идея? Ушел в славянофилы или наоборот какая-то западная мода?

В низинке же самый маленький, но самый задорный из прасловских ребятишек, получив увесистый тумак, уже заверещал пронзительно. Степенный чернобородый мужик спустился, чтобы наказать его обидчиков. Но тут же жилистый таракановец наскочил на него с разбега, люто вращая глазищами — еще быстрее, чем кулаками. Тогда полезли в драку и остальные. Раздался первый звонкий шлепок, кто-то охнул, другой крякнул. Пошла мужицкая потеха. Уже кое-кто из зрителей, засучив рукава и поплевав на ладони, вступал в бой.

— С Богом, православные! — пискляво крикнул звонарь и тоже ринулся в толпу кулачников.

С горушки к бьющимся, прихрамывая, спустился какой-то дед. Он даже успел сунуть в первый попавшийся бок кулаком, но тут кто-то отмахнулся, задел случайно деда, и тот полетел под ноги дерущихся.

— Старика не затопчите, ироды! — закричала голосистая баба.

На деда наступили, поддали еще коленом, и он с удивительной для его лет шустростью, на четвереньках, покинул поле боя. Людмила, от души посмеявшись над бойцом «старой закалки», вдруг увидела Борского, который неспешно приближался к дерущимся мужикам.

Сначала Алексей всматривался в толпу, пытаясь, видимо, определить — где свои, а где чужие? Но, поняв, что здесь теперь сам черт не разберет, широко расставил ноги, присел, отклонив корпус чуть назад, выставил вперед кулаки, словно загадал мужикам, в какой руке у него монетка, и пошел приставными шажками в самую гущу боя.

Людмила видела, как он уклонился, потом присел, сделал красивый выпад, но тут получил сбоку такую увесистую затрещину, что голова его мотнулась, как марионеточная. Борский, однако, выправился, опять принял боксерскую староанглийскую стойку, правда, только для того, чтобы получить еще одну оплеуху с другой стороны. Он, очень некрасиво дернув ногой в воздухе, упал на траву, попытался подняться, но передумал и решил больше не испытывать судьбу, а повторить маневр старика, то есть встал на четвереньки и выкарабкался из гущи сражения.

— Барчука не затопчите, ироды! — закричала та же голосистая баба.