Я сел справа от нее, и некоторое время пытался найти наиболее удобное положение. Сердце колотилось в груди, руки отчего-то дрожали, и на улице, казалось, похолодало.

— Странно, что я тебе ни разу не играл.

Я прокашлялся и поерзал, прежде чем начать. Когда же мелодия полилась под моими пальцами, волнение прошло, и умиротворение, которое всегда приносит игра на гитаре, волной накрыло напряженное тело и расслабило каждую мышцу, каждый телесный и духовный нерв.

Все летние вечера похожи друг на друга и в этом их прелесть. Кажется, ты уже вечность сидишь на крыльце, смотришь на звезды, чувствуешь еле уловимый запах тепла и дыханий цветов, а время все тянется или не двигается вовсе. Несмелый ветер остужает нагретое тело и ярость, что все еще теплиться где-то внутри, навевает романтическое настроение, которое днем вызывает насмешку, но в такие вечера кажется неотделимым от тебя.

Некоторое время я играл, не глядя на Надю, но ее голос, так неожиданно зазвучавший, заставил поднять на нее глаза.

До этого я не слышал, что бы она пела, и даже не догадывался какой красивый у нее голос. Иногда он дрожал, иногда срывался, но было в нем что-то душевное, закрадывающееся в самое нутро. Надя пела тихо, и, кажется, все вокруг притихло, с придыханием слушая каждое слово.

Я знал эту песню и очень скоро подстроился под ее голосок. Опустив глаза, она запела:

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Жёлтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

На мгновение Надя замолчала, закрыв лицо руками, и плечи ее дрожали. Я прекратил играть, но она подняла голову, качнув ею, и продолжила петь:

Жди, когда из дальних мест

Писем не придёт,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждёт.

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

В окне я заметил тетю Марину. Она смотрела на Надю, и если бы моргнула, слезы, что замерли у нее на ресницах, покатились бы по щекам. Тетя не двигалась и будто бы не дышала, но было видно, как сильно она напряжена, и как глубоко заседают в ней эти слова.

Надя пела не о войне. А впрочем, подумал я, она сейчас как раз на войне, на войне с самой собой. Иногда Надя уходит в водоворот безумия, на фронт, и, кажется, что уже не вернется, но, если ее ждут и понимают, она приходит в себя. И пусть никто не верит, но Надя вылечится, надо только подождать.

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: — Повезло.

Не понять, не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Надя подняла на меня глаза и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, и мы оба запели:

Жди меня, и я вернусь.

Жди меня...

Она рассмеялась, вытирая лицо рукавом. Тетя Марина вышла к нам на крыльцо и села рядом с Надей.

Некоторое время мы молчали, потом я снова начал играть совсем другую мелодию, веселую и легкую, и мы молча следили за самолетом, звездой пролетающим над нашими головами.

Надя

Я сидела за столом, напротив мамы с Димой. Джинсы были мокрыми от того, как часто я вытирала о них вспотевшие ладони. Пахло курицей и зеленью, с окна порывами дул свежий, прохладный ветер.

Я коснулась керамической тарелки перед собой, провела рукой по ее блестящему круглому боку. Сердце колотилось в груди, голоса кричали на меня, их нетерпение передалось мне, и я заерзала.

— Надя, — сказала мама, но когда я подняла на нее глаза, она замолкла и, кивнув, улыбнулась.

Железная вилка из-за непривычки казалась тяжелой и холодной. Мама взяла мою тарелку, но я схватила ее за руку, испугавшись, что она заменит посуду на пластмассовую.

— Все хорошо, я положу лапшу.

Я кивнула и отпустила ее.

— Сейчас ты возьмешь этот стакан, разобьешь его и порежешь руку, поняла? — сказала Утонувшая Девочка.

Я дернула головой, наблюдая, как мама накладывает лапшу.

— Если ты не сделаешь это, она умрет, ты хочешь этого?

— Будешь салат? — спросила мама.

— Да, — я улыбнулась, но снова заерзала.

— Все хорошо? — спросил Дима. Он посмотрел на меня таким пронзительным взглядом, словно слышит настойчивые указания голосов.

— Твоя мама жива, потому что ты всегда делала, как мы говорим, но сейчас ты не слушаешься! — взревела Утонувшая Девочка. — Ты хочешь проверить, умрет ли она?!

— Да что ты с ней сюсюкаешься? — заговорил Старик. — Мы ее сами накажем. Она же неумеха, со своим собственным телом справиться не может. Мы возьмем, да и сами прикончим эту старуху!

Дима все еще смотрел на меня, но его лицо расплывалось из-за пелены слез.

— Прости, — сказала я, прежде чем схватить стакан, стукнуть им о стол и поднять самый большой осколок. Я успела порезать руку, но не достаточно сильно, и хотела порезать еще сильнее, но Дима встал передо мной, и прошептал:

— Надя, посмотри на меня.

Я замотала головой, отводя глаза в сторону.

— Посмотри на меня.

— Надя…

— Подождите, оставьте ее пока.

Дима обернулся к маме, взволнованно глядящей на меня, потом снова посмотрел мне в глаза и сказал:

— Я не знаю, почему ты это делаешь, но… может, не стоит?

— Стоит.

— Разве?

— Да.

— А если ты этого не сделаешь, что будет?

Я не решалась ответить, но при этом хотела, чтобы Дима не так сильно разочаровывался во мне. Я хотела, чтобы он понял, что я не просто так предала его доверие, и сказала:

— Мама умрет.

— Понимаю, — кивнув, ответил он. — Это очень благородно, что ты спасаешь маму. Но ты больше поможешь ей, если не будешь этого делать. Ты веришь мне?

— Она умрет.

— Я этого не позволю.

— Ну как же, не позволит! — захохотал Старик, стало так противно от его голоса, что я решила больше никогда его не слушать.

— Хорошо, — сказала я, протянув Диме осколок. Он принял его, улыбнувшись, и в его улыбке было столько одобрения и гордости, что я невольно улыбнулась в ответ.

— Что вы делаете? — спросил Дима у мамы.

— Меняю посуду на пластмассовую, не хочу, чтобы Надя опять порезала себя.

— Нет, — Дима покачал головой. — Мы продолжим есть с обычной посуды. Я доверяю Наде.

Некоторое время мама колебалась, но потом кивнула и оставила все как было.

Когда я села за стол, сердце снова ускорило темп, и руки стали холодными и липкими.

— Ты виновата перед ними. Ты столько горя принесла им, а они, ­— голос Утонувшей Девочки задрожал от отвращения, — они до сих пор верят в тебя. Ты должна как можно раньше развеять их иллюзии!

Я почувствовала усталость от нескончаемых, необоснованных — наконец-то я это поняла! — обвинений, и сказала:

— Я порвала те бусы, твои любимые, помнишь? Прости меня за это, мама. И за то, что сделала тебя несчастной. И за то, что убила папу, и за то, что мы обанкротились, тоже прости. Проси за все, а то я больше так не могу.

— Почему ты извиняешься?

— Устраните причину, тогда пройдет и болезнь.

— Что?

— Так говорил Гиппократ. Я думаю, он прав.

Мама посмотрела на Диму, пытаясь понять, что я имею в виду.

— Просто простите ее, — ответил он.

В эту секунду я, наконец, со всей ясностью поняла, насколько все это время нуждалась в прощении, не только в мамином, но и в своем. Еще с детства, видя, какие сильные у меня родители, я поставила планку, до которой была не в состоянии дотянуться, и обвинила себя в этом. Одноклассники только подливали масло в мой огонь самобичевания.

— Ты сама виновата, что тобой пользуются парни, — сказала как-то давняя подруга, и я ей поверила.