— Может, тебе стоит извиниться?

— Прости, — не раздумывая, ответила она.

Я рассмеялся.

— Не передо мной.

Мы сидели в беседке, среди цветов. Пахло дождем, оттого, что тетя полила тропинку. От этого было свежо, и все запахи обострились. Лето еще сильнее заиграло во мне, и я улыбнулся, сощурив глаза от солнца.

— Может, тебе надо извиниться перед мамой? — произнес я, не открывая глаза.

— Нет.

— Тебе станет легче.

— Нет.

— Да.

Она качнула головой, отрицая, но я взял ее за руку и еще уверенней повторил:

— Да. Потому что так делают обычные люди, Надя. Они ошибаются и извиняются, а их взамен прощают. Чувство вины нас подталкивает, побуждает извиниться, но не портит жизнь. Оно не должно съедать тебя изнутри. Понимаешь?

— Нет, — Надя расплакалась, закрыв лицо руками. Она вся сжалась, плача так, словно только сейчас осознала, что ей нужно что-то делать для того, чтобы вылечиться.

Вдруг я посмотрел на нее как в первый раз. Я увидел ее вздрагивающие худые плечи, блеклые волосы, собранные в хвост, покусанные до крови ногти. Надя дрожала, ее глаза, устремленные мимо меня, были красными и уставшими, а рука, которую я снова накрыл своей, — потная и холодная.

— Мама плачет каждую ночь, — прошептала она сквозь слезы. — Мама молит бога забрать ее и сделать меня здоровой. Она не верит в бога, зачем она это делает? Зачем она умоляет его на коленях? Она хочет, чтобы я выздоровела, но не верит в это.

— Я верю.

Надя улыбнулась, сначала несмело, но потом ее улыбка стала шире, и она расхохоталась. Мне не понравился этот смех: слишком громкий, отдающий горечью в груди.

— Успокойся, — сказал я.

Надя засмеялась еще сильнее, откинувшись на спинку беседки. Мне стало не по себе, я схватил ее за запястье и тряхнул, повторив:

— Успокойся!

Надя замолчала и снова заплакала.

— Теперь ты разочарован во мне, — сказала она едва слышно.

— Нет, — я замолк, потом сказал, повернувшись к ней:

— Твоя мама как-то сказала мне, что я эгоист. Она неправа. Я был эгоистом. Я был эгоистом, когда приехал к вам. Я был эгоистом, когда жил среди вас первые месяцы, и когда попросил у тебя кольцо. Я был эгоистом, когда не волновался по поводу твоей болезни.

Сначала я думал, что смотрю на тебя без жалости и предубеждения из-за рассудительности, но на самом деле мне было просто все равно. Но я изменился. Я стал меняться, когда увидел твою боль от потери кольца, когда увидел раскаянье в глазах тети, когда, пройдя через муки совести, обрел успокоение в ее прощении.

Чувство вины помогло мне измениться, но я отпустил его, когда оно стало не нужным. Ты должна научиться отпускать ситуацию, прощать себя, когда другие не прощают, и верить в себя, когда другие не верят. Но тебя простит мама, когда ты извинишься, я же в тебя верю и буду верить, если мама уже не способна на это.

Надя закрыла глаза и замотала головой, закрыв уши руками. Она начала бить себя по затылку и плакать то ли от боли, то ли от сказанных мною слов.

— Я извинюсь перед ней, — заплакала она, сползая на пол. — Я извинюсь, обещаю.

Она свернулась в клубок, но больше не плакала. Когда я попытался ее поднять, она оттолкнула меня и попросила оставить ее в покое.

Надя

Безумие. Оно пожирает тебя, оно преследует, не оставляет ни на минуту. Ежесекундная борьба за разум выматывает и сводит еще больше с ума. Миллионы мыслей водоворотом проникают в сознание, путают эмоции, доводят до изнеможения, пока в какой-то момент ты не перестаешь что-либо чувствовать. Ты просто не в состоянии ощущать любовь или раздражение, любопытство или желание. Горечь, страсть, мечтательность, нетерпение, предвкушение, злоба, зависть, агрессия, радость — все это остается позади, утонув в беспробудной апатии.

Потом тебе становится легче. Это как поток свежего воздуха, ворвавшийся в душную комнату. Кажется, сумасшествие ослабляет схватку, и где-то в затуманенном от таблеток и морального истощения сознании загорается огонек надежды, что этот срыв — последний. Но безумие возвращается. Всегда. Однажды захватив твой разум, оно никогда не оставит тебя. Так мне говорили с шестнадцати лет — с тех пор, как я в первый раз попала в психиатрическое отделение.

Хроническая шизофрения. Какой страшный диагноз. И какой циничный.

Что есть шизофрения? Психическое расстройство, характеризующееся рядом признаков, заметив которые, можно, не задумываясь, покрутить пальцем у виска? Или эта болезнь души, как и болезнь тела? Когда человек ломает ногу, все его чувства, желания и мечты остаются при нем, как бы больно ему ни было. Почему же безумцы, сойдя с ума, должны потерять всего себя?

Даже самый потерянный человек, каким бы невменяемым он ни выглядел бы внешне, продолжает оставаться самим собой. Он может смеяться, рычать, кусаться, испражняться в собственную тарелку, но внутри — мечтать стать художником, если раньше он об этом мечтал, и всем сердцем любить свою семью настолько же сильно, насколько он любил ее до болезни.

В больнице я часто слышала, как при мне обсуждают мой внешний вид и поведение.

— Она ничего не понимает, — говорили они, и порой были правы. Но бывали дни, когда разум был при мне.

Если бы они разговаривали со мной так, как разговаривал Дима, разговаривали каждый раз, в большинстве случаев я бы их не услышала, но в какой-то момент я бы поняла их. Так же, как это было с Димой.

Он говорил со мной. Говорил каждый день, до университета и после. Он разговаривал со мной как с полноценным человеком, терпеливо ожидая, когда я услышу его. Он не считал меня беспомощной, как считала мама, не считал безмозглой, как прочие родственники, не считал опасной, как все остальные. Он считал меня Надей. Просто Надей.

В больнице давали лекарства, проводили терапии, и это помогало, но не принесло в итоге излечения. Мама давала любовь и заботу, опекала, следила за каждым шагом, и это помогало, но тоже не принесло излечения. А Дима просто пытался понять меня, и это помогало больше всего. А когда я начала принимать лекарства, ходить на терапии, при этом получая мамину любовь и Димино понимание, я почувствовала, наконец, облегчение.

Я продолжала слышать голоса, но не так настойчиво. Я уходила в себя, но теперь была в состоянии вернуться. Мысли все еще не были приручены, но уже удавалось уменьшить их поток. Шаг за шагом, я научилась разговаривать. Выбирать из океана мыслей чашу здравого смысла и оборачивать его в слова.

Я все еще безумна. Бесспорно. Но теперь не настолько больно, одиноко и страшно, и я стала чуточку счастливее. А не это ведь самое главное? Быть чуточку счастливее, чем был вчера.

После последнего разговора с Димой я начала лихорадочно думать. Думать о своих голосах и галлюцинациях, и впервые задумалась, что вижу их не просто так.

Я поняла, что слышу Скелета, когда мне страшно. Сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Тогда приходит Скелет, олицетворение моего страха, и вырывает его из того место, откуда оно выскакивает. Осознав это, я услышала, как он кашляет за спиной, и закричала, что бы он убирался.

— Мне надоел твой кашель, — закричала я. — Проваливай! Проваливай и оставь мое сердце в покое!

Я кричала и смеялась от чувства облегчения, зная, что больше не услышу его.

В комнате было темно, но я видела каждую вещь от луны, что замерла напротив окна. Я видела шкаф и несколько тумбочек, большого хомяка в углу, прямоугольное с мой рост зеркало справа от кровати. Раньше мое отражение пугало меня, но сейчас я не испытывала страха. Он ушел вместе со Скелетом.

Мама, сонная и взъерошенная, ворвалась ко мне в комнату и села на кровать, тяжело дыша.

— Что опять, Надя? Что такое? — спросила она.

Не отвечая, я смеялась. Смеялась не оттого, что безумна. Нет. Смеялась от переполняющих эмоций, и если это и выглядело безумно, на самом деле таковым не являлось.

Я хотела рассказать об этом маме, но слова снова куда-то попрятались, испарились, утонули в водопаде испытываемых чувств.