— Я безумна, — сказала и улыбнулась, закрыв глаза.

Нет, тут же подумала я, не могу я быть безумной! Кем угодно, но только не сумасшедшей!

Утонувшая Девочка молчала, Старик тоже, только Женщина плакала:

— Устала! Как же я устала! Безумным полагается сон!

— Я не говорил, что ты безумна, Надя, — сказал Дима, обняв меня. Он положил подбородок мне на голову и прошептал:

— Расскажи, когда ты в первый раз почувствовала, что с тобой что-то не то.

— О своих чувствах лучше молчать.

— Почему?

— Мысль изреченная есть ложь. Чувства, обернувшись словами, теряют свою силу.

— И все же?

Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить. Лицо горело от солнечной ванны, пахло розами и сиренью, и еще чем-то теплым и глубоким, каким пахнет только в начале лета.

— Началось с того, что мама говорила мне: «Я люблю тебя», и я отвечала: «И я тебя», но в голове вдруг, быстро и еле разборчиво, раздавался голос: «Лучше бы она умерла». Мне было обидно, ведь я люблю маму, но… «но лучше бы она умерла». Я не хотела ее смерти, но слова разорвали поводок и стали неуправляемыми. Меня это злило и пугало…

Я рассказала Диме все что чувствовала, видела и слышала. Слова давались с трудом, часто он не понимал их смысл и переспрашивал. Тогда я замолкала и боялась говорить дальше, но Дима подбадривал, уговаривал продолжить.

Я даже рассказала ему, откуда появилась Утонувшая Девочка:

— Она была нашей соседкой. Мы с ней дружили, и она часто приходила к нам домой. Потом она утонула. Я игралась сама, но постоянно думала о ней, даже представляла, что мы играем вдвоем. Иногда мне казалось, что я слышу ее голос. Как-то я порвала мамины бусы, красные бусы. Они в моей крови. Железные красные бусы, острые, как лезвие…

— Надя.

Дима улыбнулся и кивнул, чтобы я продолжала.

— Бусы… бусы были еще бабушкины, мама их любила, но носила редко. На годовщину свадьбы она решила их надеть, но не нашла, потому что я их выкинула. Я сказала маме, что это сделала Утонувшая Девочка.

— Как ее звали на самом деле?

— Утонувшая Девочка.

Дима опять улыбнулся, на этот раз снисходительно, и сказал:

— Продолжай.

— Даже такой тупица, как он, понимает, что ты — тупица, — заворчал Старик.

— Мама поверила и не ругала. Но я-то знала, что это неправда. Этой же ночью я увидела Утонувшую Девочку с опухшим от воды лицом и белыми глазами. Она сказала, что я лгунья и что я — причина всех несчастий.

— Так оно и есть, — сказала Утонувшая Девочка.

— Это была первая галлюцинация, хотя тогда я подумала, что мне это приснилось.

Я рассказала ему о школе, и одиночестве, о попытке сбежать и наркотиках, а Дима слушал и кивал, иногда хмурился, иногда улыбался. Время от времени голоса комментировали то, что я говорю, но в основном молчали, будто им тоже было интересно послушать.

Уже много лет я не говорила так долго и так связно. Я рассказала Диме то, что не рассказывала никому, а когда уходила в сторону, и мысли путались и слова терялись, он помогал найти ниточку смысла, за которую я цеплялась и выбиралась в реальный мир.

Когда пришла мама, Дима сказал, что уезжает на месяц домой, в Днепродзержинск, и попросил разрешение взять меня с собой. Мама была категорически против. От злости она покраснела, и долго говорила о том, какая я беспомощная. Они поссорились, я слышала, как они кричат друг на друга.

— Ей двадцать два года! Она не маленькая! Надя не может всю жизнь быть с вами! — кричал Дима.

— Тебя вообще это не касается! Ты наивный, самодовольный, эгоистичный мальчишка, и ты ничего не понимаешь! — кричала в ответ мама.

Их ругань пугала меня, и я спряталась под кровать.

Дима уехал вечером следующего дня, но я так и не вышла попрощаться с ним.

Дима

Я вернулся в Москву в самый разгар лета. В Днепродзержинске кожа успела заметно потемнеть, а губы обветриться, и выглядел я так, словно побывал на море.

Через день я выезжал за город купаться в канале Днепра. Я любил это место за уединенность: впереди, на небольшой возвышенности закрывали деревья, темно-коричневый от ила берег был огорожен пригорком, за которым красовалось крошечное ромашковое поле, а за ним — сосновый лес. Канал Днепра обычно бывал теплым и чистым, и я любил прыгать в него с самодельной тарзанки. Со мной часто бывал брат, звон его детского голоска разносился по округе, и казалось, на сотни километров никого не было кроме нас.

При возвращении в Москву я боялся встречи с тетей Мариной из-за слов, которых наговорили друг другу перед отъездом. Но опасения оказались напрасными: тетя встретила меня довольно тепло, хоть и немногословно, а Надя выглядела намного счастливей, чем месяц назад.

В тот же день после обеда я предложил Наде прогуляться. Тетя Марина отпустила ее, но все равно бросила на меня предостерегающий взгляд, когда мы уходили.

На улице было жарко, несмотря на то, что обед давно миновал. Ряды машин сверкали под оранжевым солнцем, небо, словно пролитый пудинг, окрасилось в несколько цветов радуги.

Мы сели в вагон метро и почти не разговаривали. Надя выглядела смущенной, даже немного виноватой. Когда мы подошли к Воробьевым горам, она повернулась ко мне и сказала:

— Я… я тебя так и не поздравила.

— Ты о чем?

Мы стояли у ограды, откуда была видна «Москва-сити», поблескивающая от отраженных закатных лучей.

— О твоем дне рождении.

Я махнул рукой.

— Не бери в голову.

— Нет, правда, не поздравила, но лучше поздно, чем никогда. Так что вот. Держи.

Надя достала из старой потрепанной сумки, перекинутой через плечо, сверток. Я взял его и улыбнулся. Надя нервничала, поправляла волосы и переминалась с ноги на ногу, избегая моего взгляда. Я развернул сверток. В нем оказалась книга нот, на выцветшей обложке которой было написано «Юному гитаристу». Вряд ли я позже воспользовался бы этим подарком, но то, как Надя волновалась, понравится ли он, растрогало меня.

Я прижал книгу к груди, словно всю жизнь мечтал о такой, и, улыбаясь, поблагодарил.

— Тебе, правда, понравилось? Просто, если нет, я…

— Это очень хороший подарок, Надя. Правда.

Я обнял ее и предложил пойти купить мороженое.

— Я хочу карамельное, — сказала она.

— Ненавижу карамельное.

— Мне все равно.

Я засмеялся, Надя в ответ едва улыбнулась, и мы пошли в противоположную сторону от Воробьевых гор.

Душевные разговоры с Надей стали обычным делом. Я пытался понять, в чем ее проблема, почему она всегда напряжена, будто тугой узел в животе не дает ей расслабиться. Мне казалось, ей станет легче, если она отпустит ситуацию, поймет значение каждой галлюцинации; почему голоса в голове говорят именно это, может, в их обвинениях кроется причина ее болезни?

Я верил, что у Нади есть шанс на выздоровление. Тетя Марина не поддерживала меня. Она злилась и ругалась, когда слышала наши разговоры. Однажды она расплакалась и попросила меня не лезть в Надину душу, не оставлять росток надежды, который обречен на погибель. Но я проигнорировал ее просьбу и в тот же день заговорил с Надей о ее болезни.

— Ты постоянно осуждаешь себя, — сказал я ей. — Это неправильно.

— Я виновата, — сказала она, немигающим взглядом. Мне показалось, что это не ее слова, а Утонувшей Девочки. Как заезженную пластинку, она повторяла их, пока Надя в них не поверила.

— Ты считаешь себя виноватой?

— Да.

— Почему?

Надя посмотрела на меня, потом опустила глаза, разглядывая руки.

— Потому что из-за меня все несчастья. Я показала маме фальшивую монету и сказала, что она настоящая. Я ткнула пальцем в Утонувшую Девочку и сказала, что это она виновата. Папа умер, потому что он переживал за меня. Он был штангой, а я — нет. Но он был не настолько большой штангой, чтобы выдержать нас обоих. Мама несчастна и я несчастна, и Утонувшая Девочка во мне несчастна. Я виновата.

Я помолчал, обдумывая ее слова, а потом сказал: