Вынужденный выступать вслед за Гибсоном и перед Ричардом Хейнсом, Фил Бэрлсон решил придать своему заключительному слову сдержанный и лаконичный характер. Он напомнил жюри, что ни Бев Басе, ни Бубба Гаврел точно не знают, кто убил Стэна Фарра. Они знают лишь то, что произошло с ними, и могут лишь предполагать, что "тем человеком был Кал лен Дэвис". Что же касается Присциллы, то было бы просто неразумно предполагать, что она еще могла что-нибудь помнить после таких доз перкодана и алкоголя, все смешавших в ее мозгу. "Сколько раз вам приходилось слышать от свидетелей обвинения фразу: "Я уже не помню!" — воскликнул Бэрлсон. — Повторяю: от свидетелей обвинения, а не от свидетелей защиты". К тому же, добавил он, "тот факт, что обвинение никого не пригласило для опровержения показаний наших свидетелей, доказывает, что они давали правдивые показания. А это значит, что мы представили вам действительные факты". Присцилла заявила в присутствии присяжных, что, когда той ночью впервые услышала голос Бев Басе, донесшийся с подъездной аллеи, она подумала, что это Ди. "Почему же тогда, — поинтересовался Бэрлсон, — она не закричала: "Ди, убегай скорее!"? Она либо лгала, либо совершенно не думала о том, что ее дочери грозит опасность. Перед нами — женщина столь эгоистичная, столь пекущаяся лишь о собственном благополучии, что от нее можно ждать чего угодно". Бэрлсон еще раз напомнил о всех ложных показаниях, которые Присцилла дала в суде, и закончил выступление вопросом: "Если она хотела, чтобы вы поверили ей в одном [в том, что все это сделал Каллен] почему же тогда она не рассказала правды обо всем остальном?"
Теперь наступила очередь Хейнса. Его выступление было проникнуто таким праведным негодованием, что ему мог бы позавидовать любой проповедник.
"Обвинение сделало все, что только могло, — начал он, засунув большие пальцы в кармашки жилета, но все его усилия оказались, увы, тщетными". Хейнс сказал, что не сомневается в том, что противная сторона обвинит его в "попытке опорочить и очернить ее свидетелей". Однако такое обвинение не имеет ничего общего с действительностью. И он постарается доказать это присяжным. "Я хочу лишь, чтобы Бубба Гаврел прозрел. Мне жаль таких, как он… Но я могу легко понять, почему он оказался на этой стезе: за его спиной стояли другие". Хейнс сделал паузу, давая возможность хорошенько усвоить то, что он только что сказал. "Но я ни в коем случае не прощаю, и вы не должны простить ему лжи, ибо, если ты принял присягу перед господом богом, мнение родителей и друзей должно уже ничего не значить для тебя. И все же своим настоящим врагом я считаю другого человека — Присциллу Ли Дэвис, эту растлительницу молодых душ, чье макиавеллиевское влияние ощущалось повсюду".
На некоторое время, однако, Хейнс оставил Присциллу в покое и принялся за полицию Форт-Уэрта, проводившую расследование. "Не кажется ли вам странным и необычным, что почему-то не был сделан снимок пули, найденной в подвале (если, конечно, она действительно была там найдена)?" Почему обвинение не пригласило для дачи показаний ни одного старшего полицейского чина? Почему оно не вызвало в суд детектива К. Р. Дэвиса, которому было поручено вести дознание? "Вы, конечно, помните, что произошло, когда мы сами пригласили полицейского Содерса? А почему этого не сделало обвинение? На эти вопросы могут ответить лишь сами уважаемые обвинители". Хейнс перечислил затем множество всевозможных недоработок со стороны следствия. Пожалуй, единственной его заслугой, достойной, по его мнению, всяческой похвалы, было то, что следствию так и не удалось обнаружить на месте преступления отпечатки пальцев его подзащитного.
С рвением проповедника Хейнс излагал свои доводы пункт за пунктом, оставив самые веские напоследок. Все малейшие детали и нюансы дела, представленного обвинением, сказал он, "строятся на показаниях Присциллы Ли Дэвис, верить которой нельзя". Ему просто не хватало слов, чтобы дать достойную оценку Присцилле. На ум приходили лишь такие определения, как "пчелиная матка", "д-р Джекиль и миссис Хайд", "человек двух миров", "ветреная и бездумная особа", считавшая себя светской дамой и одновременно водившая дружбу с уголовниками. Трудно было сдержать улыбку, когда Хейнс с наигранным удивлением заявил присяжным: "Я сам не мог раскусить Присциллу Ли Дэвис, пока всю ее подноготную не раскрыл д-р Миллер". Гневно стуча кулаком по деревянному ограждению, за которым сидели присяжные, Хейнс продолжал: "Перевоплотившись из доктора Джеки ля в миссис Хайд, она стала приглашать в этот огромный дом всех этих типов, всех этих негодяев, жуликов, мошенников, бродяг и уголовников — Санди Майерс, Лэрри Майерса, пока того не упрятали в тюрьму, то есть всех тех, с кем Присцилла Ли Дэвис связала свою жизнь в ее ином мире! Вы не задавались вопросом, почему эта взрослая женщина разрешала своей дочери водить компанию со всеми этими людьми? Отвечу: потому что она сама принадлежала к их миру!"
Джо Шэннон внимательно следил за заключительной речью Хейнса и одновременно слышал, как из задних рядов зала то и дело доносились горестные стенания. Даже не глядя в ту сторону, он знал, что это рыдает Джек Уилборн. Бывали дни, а иногда даже недели, когда имя Андрии Уилборн вообще не упоминалось в суде, хотя ее трагическая гибель и была той главной причиной, по которой они все здесь собрались. Присяжные так до конца и не осознали, что Андрия была мягким, чутким и скромным ребенком, и считали ее чуть ли не случайной жертвой жестокого насилия и темных махинаций с наркотиками. В силу судебного запрета присяжные ничего не знали о разбирательстве по поводу освобождения обвиняемого под залог, в ходе которого были вскрыты факты имевших место ранее актов насилия со стороны Каллена, когда тот угрожал своей падчерице и избивал ее, а также истязал животных. Шэннон спрашивал себя, сумеют ли присяжные разглядеть в этом холодном, сдержанном, хорошо воспитанном и осмотрительном субъекте человека, способного не дрогнув убить двенадцатилетнюю девочку. Обвинение собралось было вызвать Джека Уилборна в качестве свидетеля, опровергающего доводы защиты, и тот уже изъявил готовность рассказать присяжным о жутком страхе, который нагонял на Андрию Каллен Дэвис, но было уже поздно.
Защита, видимо, была крайне изумлена тем, что обвинение не вызвало Присциллу в Амарилло еще раз, но Шэннон был твердо убежден, что этого делать не следовало. "Единственное, на что сейчас была способна Присцилла, — рассуждал он, — это встать и начать открещиваться от всего, что о ней уже успели наговорить все эти бродяги и мошенники. А это лишь даст Хейнсу возможность спросить ее о том, о чем он забыл в первый раз". Хейнс удачно придумал с этой своей теорией о человеке, живущем одновременно в двух мирах, но еще удачнее он выбрал для этого время: обвинение просто не успевало теперь вызвать собственного эксперта для опровержения. Теория же эта еще сильнее втоптала Присциллу в грязь. Так по крайней мере думал сам Шэннон. В общем, передумывать было уже поздно. Обвинение будет придерживаться своей прежней линии. Несмотря на всю выявленную ложь, думал Шэннон, в пользу обвинения говорят две вещи: во-первых, множество вещественных доказательств, которые полностью подтверждали показания трех главных свидетелей; во-вторых, заявления, сделанные Присциллой и Бев Басе в первые эмоционально насыщенные мгновения сразу же после стрельбы. Если обвинению удалось справиться со своей задачей, то присяжные теперь, должно быть, понимают, что, когда две эти женщины бежали от особняка и кричали, что Убийца — Каллен, они говорили чистую правду, как это Делают люди, только что обретшие новую веру. Не было никаких оснований полагать, считал Шэннон, что у Присциллы и Басе в этот момент существовал какой-то мотив для выдумывания столь тонкой лжи, не говоря уже о том, что на это у них попросту не было времени.
