Что говорить, наши партийные деятели, как писал Пушкин, «учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Если конкретизировать это применительно к советскому, а не пушкинскому времени, учились большей частью в партийных школах разных ступеней, получая там свои дипломы, но, увы, не знания. И то, что в русской литературе прославился не один Толстой, они не знали, разобраться в том, что написал Лев Николаевич, а что Алексей Константинович и Алексей Николаевич, было им не по силам, они путались в Толстых как в трех соснах.

Еще одну такого рода конфузную историю с Толстыми я через много лет видел по телевидению. Иван Полозков, возглавивший только что образованную Коммунистическую партию РСФСР, сразу же посетил Петербург (тогда еще Ленинград, «колыбель революции»), там его как очень важную персону повели на спектакль «Царь Федор Иоаннович». Это событие и запечатлело телевидение. Руководитель новой партии похвалил пьесу, заметив при этом, что автор «Войны и мира», конечно, слабой вещи не мог написать.

Впрочем, было немало курьезов, с Толстыми не связанных. Не могло не быть. Отношение многих из правивших нами к культуре, к литературе было вполне скалозубовское: «так, для больших оказий». Их круг чтения состоял главным образом из донесений спецслужб. Какой уж тут культурный уровень! Большой культурный багаж был противопоказан «руководителям партии и правительства» (так их именовали), мог даже помешать восхождению по карьерной лестнице.

Те, кому довелось присутствовать на обсуждении Сталинских премий по литературе, рассказывали, что говорил там в сущности один Сталин, его соратники, которых он иногда называл презрительно иронически «заведующими», молчали словно в рот воды набрали. Конечно, они боялись ненароком разойтись с мнением Хозяина. Симонов вспоминал такой эпизод: Сталин спросил у Жданова, читал ли он партизанские рассказы Зощенко, которые Симонов намеревался напечатать в «Новом мире», — это происходило после постановления ЦК о ленинградских журналах и исключения Зощенко из Союза писателей. Жданов, не зная, как к этой затее может отнестись Сталин, на всякий случай ответил, что не читал, а Симонов точно знал, что рассказы он прочитал. Страх был главной причиной, почему на обсуждении «заведующие» помалкивали. Но была еще одна причина — они мало читали, отношение к литературе у большей части этих деятелей было скалозубовское. Этим тоже объясняются время от времени случавшиеся конфузные происшествия.

В докладе Маленкова на XIX съезде партии довольно большое место заняли рассуждения о типическом в литературе. Это было странно, с чего вдруг, что он в этом понимает. А тут еще очень быстро выяснилось, что весь этот кусок — от слова до слова — списан из статьи в «Литературной энциклопедии» сгинувшего в лагерях Святополка-Мирского. Те, кто готовил доклад, отважились на плагиат, потому что были уверены, что и для докладчика, и для тех высоких лиц, которым доклад будет рассылаться для предварительного обсуждения и утверждения, литература — лес густой и темный, ничего они там не знают, не понимают, все таким образом нерадивым помощникам сойдет с рук. Справедливости ради скажу, что сам Хозяин читал гораздо больше своих заведующих, но сколько невежественной чуши нагородил и этот большой ученый, занявшись вдруг языкознанием.

Родовые свойства у многих наших главноуправляющих одни и те же. Но изменились кое-какие жизненные обстоятельства. В былые времена правители страны были отгорожены от всех нас, от народа прочными, звуконепроницаемыми стенами. Мы видели лишь их портреты. Все было шито-крыто. Только самые приближенные слышали, что и как они говорили в своих кабинетах. Теперь мы видим и слышим по телевидению, как они отвечают на вопросы — иногда неожиданные, застающие их врасплох, и можем судить об их уровне — интеллектуальном и культурном. Власть выводится из тени, демифологизируется.

Я бы не хотел, чтобы разговор о культурной малограмотности власть имущих ограничился веселыми курьезами. На самом деле здесь проступают очень важные проблемы нашего общественного бытия. О них хорошо сказал Иосиф Бродский: «Не читая стихов, общество опускается до такого уровня речи, при котором оно становится легкой добычей демагога или тирана». И еще одна цитата: «Я совершенно убежден, что над человеком, читающим стихи, труднее восторжествовать, чем над тем, кто их не читает».

В Дубултах рядом с писательским домом творчества находилась дача Совета Министров (не уверен, что слово «дача» в данном случае годится, больше подходит какое-нибудь другое — ну, скажем, «вилла», «особняк»), но все — и местные, и приезжие — говорили «косыгинская дача».

Большую часть года дача пустовала — оставались там никогда не покидавший будку при воротах охранник да невидная и неслышная обслуга, однако солярий на крыше дома творчества по требованию охраны закрыли: оттуда был виден кусок двора косыгинской дачи.

Несколько раз при мне приезжал и сам «дачевладелец». Какая суматоха возникала, какое количество милицейских машин слеталось, когда он куда-то отправлялся на своем «членовозе»!

А иногда он совершал пешие прогулки по берегу. Это было зрелище!

Впервые я увидел гуляющего Косыгина, когда, приехав в Дубулты, мы вечером решили выйти к морю. Было светло и далеко видно — белые ночи, дул очень холодный ветер, на пляже — ни души. Только какая-то группа спортсменов в тренировочных костюмах шла нам навстречу (наверное, волейбольная или баскетбольная команда возвращается после матча, подумал я). Когда они приблизились, я увидел, что впереди идут два человека, за ними тесная группа — человек пять вокруг единственного человека не в спортивном костюме (может быть, тренер, мелькнуло у меня голове), в некотором отдалении от нее еще двое. Шли они молча, напряженно сосредоточенные, строго выдерживая один и тот же порядок. И тут я узнал Косыгина — никакой это был не тренер в центре, и не спортивная команда это, а его охрана.

Странное впечатление производила вся эта группа: то ли сопровождают и охраняют, то ли взяли в кольцо и стерегут…

И оно, это впечатление, как потом подтвердила жизнь, имело под собой почву: форосская история Горбачева показала, как легко и просто, словно выключатель повернули, одни функции охраны могут сменяться другими.

В Центральном доме литераторов за кулисы ведет крутая лестница. Кажется, во время одного из летних ремонтов построили лифт — из ресторана за кулисы, а оттуда вход на сцену. Удобно.

Я сказал работникам Дома: молодцы, здорово придумали. И услышал в ответ: нет, не наша это заслуга, лифт соорудили по требованию служб, охраняющих высокое начальство.

Перед этим в большом зале ЦДЛ было несколько панихид по известным писателям, на которых пришлось присутствовать представителям высшей власти. В большинстве своем они были людьми далеко не первой молодости и крутая лестница требовала от них физических усилий, от которых их всячески оберегали. Недавно я прочитал, что в свое время такой же лифт специально для Черненко был сооружен и в Большом театре.

Давид Иосифович Ортенберг как-то рассказал мне со слов маршала Москаленко, под началом которого он служил вторую половину войны и с которым сохранил добрые отношения. Москаленко по каким-то важным делам никак не мог пробиться на прием к Брежневу. Однажды на мавзолее — то ли первого мая, то ли седьмого ноября — пожаловался ему на это. Брежнев ответил: мол, что поделаешь, меня надо беречь. Не шутил, вполне серьезно сказал.

И берегли. И не только Брежнева. Уже после его смерти на Политбюро в 1983 году трижды — 24 марта, 31 мая и 24 ноября — рассматривался вопрос «О режиме работы членов Политбюро, кандидатов в члены Политбюро и секретарей ЦК». Было принято решение, о котором на одном из заседаний Черненко докладывал: «…Предусмотрено значительно снизить нагрузку, которая падает на каждого из членов Политбюро, ограничить время работы с 9 до 17 часов, а товарищам, имеющим возраст старше 65 лет, представить более продолжительный отпуск и один день в неделю для работы в домашних условиях».