Что, лицо или лобовое стекло?

Вендрэйк, заблудившийся между холодом и сном, не понимал, где заканчивается плоть врага и начинается фонарь кабины. Капитан осознавал только, что не должен дать злобному распаду коснуться его, и отчаянно пытался стряхнуть вырожденца, но тот вцепился в шагоход, как пиявка. Безумные глаза нападавшего пылали яростью и надеждой, словно маяки черного света в круговороте стеклянистых черт.

А потом лобовое стекло начало прогибаться внутрь…

— Говорит «Бель дю Морт», — внезапно затрещал вокс.

И с этими словами мир отключился, словно засбоивший механизм. Звуки боя отдалились и умолкли. Лицо снаружи-внутри кабины отвердело и замерло, превратившись в измученную скульптуру на фоне застывших языков пламени, пожиравшего город.

— Леонора… — прохрипел офицер, смутно понимая, что это новый поворот кошмара. Нечто, чего он ещё не испытывал.

— Иная ночь, иной убитый город, — пропел голосок его мертвой протеже и любовницы. — Скажи, Хардин, какая резня тебе понравилась больше?

— Так было нужно, — произнес Вендрэйк, почти уверенный, что говорит правду. Ведь кто-то важный однажды сказал ему это? Наверное, Катлер. Или бедный мертвый Элиас Уайт…

— Я не об этом спрашивала, Хардин.

— Тебя не может здесь быть, Леонора. Ты присоединилась к полку после окончания войны. Тебя даже не было в Троице.

— Но ты-то здесь, милый Хардин, и это всё, что имеет значение.

— Не понимаю, — ответил капитан, который не мог отвести глаз от чудовища, вдавленного в лобовое стекло. В глазах существа застыла ярость, словно насекомое в кусочке янтаря; это было нечто ненасытное, извивающееся, и оно жаждало выбраться наружу, чтобы устроить гнездо в голове арканца.

— Не понимаю… — шепотом повторил он.

— Потому что пересидел в седле, — мертвая девушка захихикала, развеселившись от немудрящего каламбура. — Не старайся слишком сильно. Это как глядеть на солнце: посмотри прямо на него и ослепнешь, но зацепи уголком глаза — и увидишь истинную суть вещей.

— И в чем она состоит?

— В том, что ты всегда был слепцом и всегда будешь им! — её смех напоминал шорох гнилого бархата. — Мир сломан, и его не починить. Все вопросы бессмысленны, а бессмысленность — наша единственная надежда.

— Ты не… Леонора, — Вендрэйк едва мог сплести вместе мысли, не говоря уже о словах. Он дрожащей рукой потянулся к табельному пистолету, прикрепленному клейкой лентой на приборную панель.

— Не будь таким жестоким, Хардин! — пожурил его призрак. — Но это неважно: когда мы встретимся, ты узнаешь меня.

— Это… ложь, — капитан обхватил рукоять пистолета.

— Конечно же… нет! — снова захихикала девушка. — В любом случае, я иду за тобой. Похоже, у нас всё-таки была настоящая любовь…

Оторвав пистолет от приборной доски, Вендрэйк направил его между безумных глаз, застывших внутри лобового стекла.

— Ой, да ты же не хочешь этого делать! — заявила она. — Верно?

Хардин не знал, но всё равно нажал на спуск.

Двое всадников «Часовых», которые стояли в дозоре на берегу, услышали несчастные вопли, доносившиеся из машины Вендрэйка, но не обратили на это внимания и не вмешались. Все уже привыкли к ночным кошмарам капитана.

Хольт стоял на верхней палубе и наблюдал за проплывающей мимо Трясиной, когда заметил, что у поворота реки его ждет Бирс. Призрак по-прежнему обвинительно указывал на него пальцем. Натаниэль казался неумолимым и непоколебимым, но «Часовые» прошли прямо через мертвеца, будто его там и не было.

— Вы же видели глаза капитана сегодня утром, — настаивала тем временем Рив. — Он полностью деградировал.

— Капитан Вендрэйк сдержит данное слово, — ответил Айверсон.

— Но ему нельзя доверять, — Изабель говорила шепотом, хотя комиссары были одни.

— То же самое я слышал от тебя про летийцев. Недоверчивая ты личность, да, кадет?

— А вы?

Да, Изабель Рив, и я. Но в последнее время давал слабину.

Прежде чем Хольт успел ответить, послышался громкие лязгающие шаги по ступеням, и последний выживший корсар присоединился к комиссарам. После боя он избавился от мятого шлема, под которым оказалась расписанная татуировками голова, похожая на щербатую луну. У покаянника было грубое лицо, но пронзительные зеленые глаза светились сообразительностью и коварством. Айверсон не знал, станет ли это проблемой в будущем, но пока что боец подчинялся ему, и мореходы следовали примеру господина.

— Милош скончался от ран сегодня утром, — сообщил корсар, удивительно бегло говоривший на готике. — Бенсе умрет до заката. Остались шестеро морских волков, и они будут служить.

— Это большой корабль, выжившие точно справятся? — уточнил Хольт.

— Они рождены ходить по морям, — ответил летиец. — Шестерых будет достаточно.

«Покаяние и боль» прошло изгиб реки, и Бирс снова уплыл вдаль. Проследив за ним взглядом, Айверсон обернулся к покаяннику.

— Ты понимаешь, что теперь это твои люди, корсар?

Летиец пожал плечами, как будто не испытывая ни гордости, ни беспокойства.

— А ты — мой человек, — уже утвердительно произнес Хольт.

— Как прикажете, комиссар, — ровным голосом ответил покаянник.

— Мне неизвестно твое имя, солдат.

— Меня зовут Таш Жомбор, из солёнокровных крепостных Подкамер № 5.

— Ты гордишься своим происхождением?

— Я стыжусь его. Подкамеры — это полузатопленные тюрьмы, в которые бросают подонков Леты, чтобы они дрались там, тонули и умирали, — Жомбор оскалился, словно акула, и показал зубы, усыпанные драгоценными камнями. — Но, как и все корсары, я пробился наверх, к земле и свету.

— К искуплению?

— К покаянию и боли, — прорычал Таш. — Искупления нет, комиссар, есть лишь святые муки. Разве вы не слышали об Откровении Летийском? «Император обвиняет»!

Айверсон не ответил — Бирс ждал его у следующего поворота реки.