— Заводчик... За этот пай нужны большие денежки, а в моем кармане есть только злая махорка. Даже книжку сыну купить не на что, а ты меня в компаньоны сватаешь!

Герасим кивнул:

— Верно! Потому и сватаю, что жалею тебя, голубчик, и хочу из бедности, как из болота, вытащить... А деньги... Нынче их нет, а завтра они будут. То одно, то другое на заводе сделаешь, да на моей усадьбе поработаешь: так рублик по рублику за несколько годов и должок выплатишь!

Отец глянул в окно:

— Мишка, да ведь рассвело! Что же ты в школу-то не собираешься?

Он торопливо меня одел и шепнул:

— Никому не говори, что Кладов меня в свои пайщики зовет!

— Не скажу, а ты в его артель не ходи! Он тебя обманывает.

На уроках мне ничего в голову не лезло; все думал и думал: согласился ли отец стать заводчиком? И, когда уроки кончились, я примчался домой и спросил у матери:

— Где тятька?

— У деда Михайлы Тиманкова лясы точит...

— А дед Герасим отца обманул или нет?

— Ох, Мишка, тут без тебя что было-то! Кладов словно смола к отцу прилип и все паем улещал, а отец на деда рычал: «Ты, заводчик, хитренький! Хочешь меня, слободного человека, не равным себе поставить, а до гробовой доски закабалить — сделать своим должником и отработчиком?» А Герасим ему в ответ: «Глянь на свои пальцы! Бог всемогущ, и тот не мог их уравнять, а ты хочешь со мной сравняться! Я тебя только до сытой жизни дотяну, а уж потом сам свое счастье куй!» Отец как крикнет: «Хоть черта взнуздай, а меня не замай!»

Вот так они кричали, рычали, спорили, и Кладов хвать шапку в охапку и к двери: «Ты, Иван, считаешься умным, а своей пользы не понимаешь! Ухожу, но сердца на тебя не имею. Мишке скажи: пусть в школе доучивается, а осенью я этого ученого отрока в свой завод приму — мне грамотные позарез нужны!»

— А тятька что?

— Сказал, что Мишка, мол, сын мой, но ум-то у него свой!

* * *

Хитер был дед Герасим Кладов! Как хотел, так людьми и вертел. И не только мужиков-простачков в ежовых рукавицах он держал, но и лавочников, старосту, урядника и даже священника умел заставить слушаться! На одном из уроков закона божьего отец Петр потребовал от нас назвать на память имена первоапостолов и вызвал отвечать Серегу Журавлева. Тот тоскливым взглядом окинул потолок и молчал. Отец Петр повысил голос:

— Не помнишь или не желаешь отвечать?

Журавлев тихо ответил:

— Когда вы, батюшка, нам говорили, я ничего не понял!

— Не понял или не расслышал?

— И плохо слышал, и не понял. Вы, батюшка, слова-то глотали, и они до ушей не долетали!

— Я слова глотал? В у-г-о-л!

Серега покорно встал в углу. Вместо Журавлева к столу вышел Мотька Еременков. Этот только и сказал:

— Был апостол Юда...

Священник нахмурился и поправил:

— Не Юда, а Иуда! Ну-с, еще кого ты из первоапостолов знаешь?

— Еще одного Юду, но только не святого, а который за деньги продался...

— Что это у тебя все Юда да Юда? Называй остальных!

— Остальных я не помню.

— Тоже оглох? Тогда и ты в угол!

За несколько минут отец Петр отправил в арестантский угол двенадцать учеников и тринадцатым вызвал к столу меня. Я чуть-чуть помнил имена первоапостолов, но все равно шел к столу точно на казнь: боялся, что священник будет меня перебивать и оскорблять.

Но священник положил на мою голову руки и торжественно сказал:

— Ты, Суетнов, с сего часа будешь моим помощником!

Если бы на меня свалилось небо, я бы так не испугался! Оцепенел и какое-то время стоял обалделым и только потом заговорил:

— Батюшка, у меня голос плохой и одежа тоже! Возьмите себе в помощники Федьку Егранова, он в церкви поет...

Отец Петр улыбнулся:

— Не страшись, а радуйся! Я тебе доверяю проповедовать слово божие! Учи ленивых учеников, а таких, которые «плохо слышат», постоянно держи в углу! Понял?

Радуйся... Да я бы согласился сквозь землю провалиться, только не быть поповским холуем, не огорчать хворого отца и чтобы ученики-товарищи надо мной не смеялись...

Священник не закончил урока и распорядился:

— Ну-с, помощник мой верный, я ухожу, а ты этих арестантов из угла заставь вспомнить имена первоапостолов! За-ставь!

И только он ушел, как «арестанты» зашумели:

— Мишка, скорее проповедуй слово божие и отпускай нас по домам!

Я скомандовал:

— Садитесь за парты и запишите имена первоапостолов!

«Арестанты» взвыли от радости:

— Диктуй, да слова не глотай!

Я продиктовал и еще раз скомандовал:

— Сумки на плечо и по домам бегом!

Шел я домой мрачным и, когда переступил порог избы, бросил сумку на лавку и заплакал:

— Мамонька, не пойду я больше в школу! Не пойду!

— Что с тобой? Кто-нибудь побил?

— Меня поп своим помощником назначил, а я попенком быть не хочу! Меня ребята дразнить будут...

Мать обрадовалась:

— Ну и слава богу, что тебя священник почитает и на святое место поставил!

— Не хочу я быть на святом месте! Не хочу! Пусть поп сам ребят учит, а я не буду! Не буду!

Мать что-то говорила, но я не слушал и ревел. Пришел отец и остановился у порога.

— Неужто опять побили?

Отозвалась мать:

— Священник поставил его своим помощником...

Я пуще заревел:

— Он поставил, а я не хочу!

— Так ты бы отказался!

— Отказывался, а он сказал, что надо радоваться и слово божие проповедовать. И еще ленивых учеников учить, а они вовсе не ленивые!.. Не хочу быть попенком! Не пойду больше в школу!

Отец с досадой бросил шапку на лавку:

— Тебя не поп поставил, а Кладов! Он хитрит! Не удалось меня взнуздать, так на тебя из-за угла петлю накидывает! Поручил тебя попу: обучите, мол, его да приручите, а потом, когда Мишка станет тихоньким, смирненьким, покорненьким, передайте мне!.. Я, сынок, тоже не хочу, чтобы из тебя поп веревки вил! Больше в школу ни ногой! Будешь мастерству учиться!

Слова отца так меня обрадовали, что я кинулся к нему и приник щекой к руке.

— Тятенька, родненький мой!

* * *

Следующим утром отец сказал:

— Ну, сын, что мы теперь будем делать? Сидеть сложа руки и поплевывать от скуки? Или глядеть, как по потолку тараканы вперегонки бегают? Или начнем бондарничать? Вот мать жалуется, что лохань прохудилась. У тебя глаза вострее моих: глянь, чем эта посудина больна!

Тут мать подала голос:

— Ты, отец, уж больно Мишке трудное дело даешь: ведь он еще не мастер!

— Чем труднее, тем молодому уму пользительнее. Берись, сынок, смелее за посудину. Смелость города берет.

Хорошо, что я несколько лет приглядывался к тому, как отец находил у бочек и кадушек «больные места». Поэтому и я взял деревянный молоток и начал им стенки лохани простукивать да прослушивать. Звуки были чистыми. Перевернул посудину вверх дном и по нему постучал; звук был глухим, похожим на стон человека. Стамеской тронул днище и увидел, что оно гнилое. Отец пошутил:

— Знаешь, кто еще стуком разные болезни находит?

— Нет. А кто?

— Фершал и дятел. Один — человека обстукивает, а другой — дерево. Фершал находит боль и ее лечит, а дятел — выдалбливает... Ну а ты, бондарь, нашел у лохани болезнь?

— Надо днище сменить, а обручи и уторы оставить старые: они еще потерпят!

Лицо отца озарилось улыбкой:

— Мать, ты слышишь?

— Слышу, слышу! Чего тут дивиться-то? Мишка потому и научился, что все время около тебя сидит да на твои дела глядит!

Отец наточил бондарный топор, принес из чулана еловые клепки и выкатил на середину избы дубовый чурбак.

— Вот тебе, Мишка, бондарный топор и вытесывай доски. Я хотел сам тесать, да бок еще покалывает...

Бондарный топор был похожим на боевые секиры, которые рисуют в детских книжках. Топор был широк и остер, точно бритва! Я им тесал легко и бойко. В сердце у меня бушевала светлая радость: я не играл, а по-настоящему работал!