— Хва-тит! Так что же завод-то сейчас не работает?
— Стоит. Дедушка Герасим ночью звал моего отца машину чинить...
Священник сновал по классу и приговаривал:
— Ай, какая беда! Ай, беда! Ведь завод-то работает для фронта. Так кто же виноват, что машина сломалась?
Потом он переменил тему:
— В эту зиму мы будем с вами изучать жизнь Иисуса Христа: его рождение, крещение, святые проповеди, совершенные им чудеса, распятие на кресте, воскресение из мертвых и вознесение на небо. Впрочем, об этом я расскажу на следующем уроке, а сейчас мне некогда!..
И священник торопливо ушел.
После уроков я прибежал домой, а отца нет!
— Мам, а где тятька?
— Увезли его...
У меня сердце упало.
— Урядник увез? А за что схватили?
— Не один урядник... Отец на завод не шел, так за ним, словно на широкую масленицу за богатеньким, две тройки прикатили! Сам Герасим Кладов, Зубонос, староста, урядник. Отец на печи лежал, так они его на руках сняли. Герасим юлой кружился и говорил: «Садись, Иван Ильич, в сани — и на завод!» А Зубонос тоже гундосил: «Война идет, и кто ей не помогает, тот враг святой Руси!» Завернули отца в тулуп — и в сани! Вот весь день я и дрожу да за сердце держусь: что там наш кормилец делает? Не полумертвым ли лежит? Взглянуть бы на него, да боюсь урядника: скажет, что не бабье дело в государственные дела нос совать! Иди-ка, сынок, ты! Как отца увидишь, так скорее к нему, а то, чего доброго, Васька опять тебя обидит.
На площадке маслозавода стояли две тройки коней и лениво жевали сено. Людей здесь не было, и я осторожно приоткрыл дверь в цех, проскользнул внутрь его и в углу затаился. Там, где раньше ходили по кругу кони, теперь стояли и дымили папиросками и цигарками Герасим, Василий, Зубонос, сельский староста и урядник. Они смотрели вверх, где на высокой лестнице, приставленной к валу, стоял мой отец. Он по самою бороду был окружен облаками табачного дыма и потому казался плывущим по ночному небу. Вверху же, недалеко от отца, на деревянном зубчатом колесе, точно большая птица, сидел батрак Степан. Тут в цех вошел священник. Он торопливо всех благословил и стал глядеть вверх. Отец скомандовал:
— Степан Лексеич, закрути вон ту гайку, да покрепче!
Этой команды, видимо, все ждали и еще выше задрали головы. В руках Степана замелькал ключ, и отец поднял руку:
— Стой! Конец — делу венец. Слезай, Степан Лексеич! Теперь можно машину пускать...
Отец с большим трудом спустился по лестнице, и Герасим обнял его:
— Спасибо, Иван Ильич! У тебя, голубчик мой, руки из чистого золота и ума — палата!
— Ум, говоришь, есть? А господин Зубонос кричал другое: будто у меня ни ума, ни разума!
Герасим залебезил:
— И-и-и, полно, голубчик, вспоминать, что было! Оно уж прошло и быльем поросло; о нем уже и вспоминать грешно... Теперь нам, после трудов праведных, надо пообедать и пображничать. Нынче как раз сошлись знатные люди и будет у нас настоящая компания!
— Я буду обедать дома...
— Что ж, голубчик, звать можно, а неволить грех. Тогда садись в сани — и лихая тройка тебя живо к дому доставит!
Я отцу шепнул:
— Тять, а тебе что за работу дадут?
Отец смутился:
— Молчит, а спрашивать я не смею...
И вот мы с отцом сели в сани с подрезами, и я почувствовал, что нахожусь на седьмом небе. Еще бы! Первый раз ехать на тройке!
Дорогой я спросил отца:
— Тять, а зачем в цех приходили Зубонос, поп, староста и урядник? К деду Герасиму бражничать?
Ответил Степан:
— Они, парень, заводом-то всей артелью владеют: у каждого на него есть пай, а на паи идут доходы. Этих артельщиков водой не разольешь и палкой не разгонишь: их сам черт своим кушаком связал.
Сказав так, Степан прикрикнул на коней:
— Н-н-о-о! Хапают, жадюги, и все им мало, мало... И куда, скажи, деньги копят? Ну Кладовы-то просто богатые мужики, а поп? Он-то зачем деньги копит? Если с капиталом попадет в рай, то там деньги не нужны: праведников безденежно кормят. Если же черти утащат попа в ад, то там грешников совсем не кормят и пищи купить негде — купцы не торгуют, а в кипящей смоле сидят. Одежи тоже не надо: грешников на сковородах голыми жарят...
Отец рассмеялся:
— Так куда же капитал-то идет? Неужто без дела лежит?
— Нет, не без дела! Капиталы черти собирают и в карты проигрывают!
У нашей избы Степан остановил тройку. Выбежала мать и помогла отцу снять тулуп.
— А я думала, что тебя заводчик-то на пир позовет!
— Звал, да я отказался.
— Почему?
— Ну как я один с богачами за стол сяду? О чем с ними калякать? Если бы вот со Степаном Лексеичем, тогда, конечно, но его Герасим не звал.
Мать пригласила Степана в дом:
— Пойдем к нам обедать! Чем богаты — тем и рады!
— И я был бы рад, но недосуг: сейчас повезу заводчиков в дом Кладовых. Там будет пир на весь майданский мир!
За обедом мать укоряла отца:
— Я же тебе толковала: не ходи на завод, а ты все-таки пошел! Ну ради чего?
— Не пошел бы, да хотелось Зубоносу на язык наступить. Нынче он уж не кричал, что у русских мастеров мало ума...
* * *
Ранним утром меня разбудил отец. Он только что вернулся со двора и стучал замерзшими лаптями.
— Ну и морозище нынче! Ох и лихой! Так жмет да прижимает, что у Тиманковой конюшни два бревна разорвал!
Мать слезла с печи.
— Дед Мороз на реках ледяные мосты мостит и ледяными гвоздями их гвоздит!
Отец прервал ее:
— Ты бы овчишек-то в избу загнала, а то как бы дед Мороз их не загвоздил!
Не сказав ни слова, мать торопливо вышла. Отец сунул руки в печурку:
— Пальцы погреть.
Дверь открылась настежь, и через порог перепрыгнули ягнята и овцы. Вместе с ними в избу вплыло густое, как молоко, белое облако морозного пара. И в этом облаке показалась голова Герасима Кладова. Я рассмеялся:
— Сам дед Мороз к нам идет.
Герасим захлопнул дверь и улыбнулся:
— Да, голубчик, я дед, и мне скоро сто лет!.. Ай-ай-ай, какой у вас в избе мрак и холод! Будто темница...
Вместо меня отозвался отец:
— Так всю жизнь во мраке и живем. Ничего не видим, ничего не слышим, ничего не знаем, а только кое о чем догадываемся!.. Проходи, дядя Герасим, в передний угол и садись!
Герасим сел и вздохнул:
— Ну-ну! А мне ночью плохо спалось: то сердце щемило, то голову словно железами сжимало. Я и поднялся, вокруг дома походил и направил стопы свои к тебе: навещу, мол, родича-то, как он там живет, дышит?
В разговор вмешалась мать:
— A y нас нынче ночью в печном углу бесенок озоровал: стучал копытами, скреб когтями... Я думала-думала и не угадала, к чему бы бесенку так охальничать? Теперь-то поняла: к раннему гостю воевал.
Герасим обиженно поморщился, но не отозвался и продолжал разговаривать только с отцом.
— Скудно и бедно ты, Иван Ильич, живешь! Голубчик, глядя на такую жисть, плакать хочется. А больше всех я жалею Мишку. Лизавета Лександровна сказывала, что его надо бы в городе учить, да бедность тебе мешает!.. Ну а я вчера весь завод оглядел — и сердце будто клещами сжало...
Отец встрепенулся:
— Неужто опять машину изломало?
— Пока бог терпит; видно, мои молитвы до него доходят, но что будет завтра или через месяц? Ведь человек строит, городит, мостит и хоромит, чинит и починяет, а время его хоромы старит, гноит и ломает! Вот и на моем заводе многое устарело, износилось, и тут нужен постоянный глаз мастера! Счастье наше, что в прошлый раз, когда машина-то изломалась, ты, голубчик, дома был и ее починил, а если бы ушел в другое село на приработки? Вот я ночью-то не спал и надумал с тобой покалякать. Завод разделен на девять паев: моих пять и по одному у компаньонов. Я тебе по-родственному, по-сердечному, один пай уступлю, и ты станешь заводчиком. Понял?
Отец смешливо глянул на мать и на меня, да вдруг так рассмеялся, словно сухие орехи по полу рассыпал:
