Кто бы мог подумать тогда, что вся дальнейшая жизнь Греты будет посвящена работе с этим человеком?
Но так получилось. Уже с того момента, как Брехт устроил Грете поездку на лечение в Советский Союз, в Крым.
Потом власть забрали фашисты. И Грета вынуждена была покинуть Германию. Осела в конце концов в Дании, в приморской деревушке, неподалеку от здешнего города Сведенборг. Работает с Брехтом. Переводит, пишет.
Ханнхен дважды была у дочери, в 1934 и 1935-м вместе с Гопхен, которая выезжала к сестре в отпуск. Все последующие годы, кроме тридцать шестого, когда родился Бернд, там каждое лето бывали Гопхен и Герберт. Ездит туда постоянно и давняя подруга Греты Гильда Лютценгоф, которая работает бухгалтером на маленьком лакокрасочном заводе в Берлине. Последний раз Гопхен видела Грету, кажется, в конце тридцать восьмого года, если не в начале тридцать девятого, а Гильда — в тридцать девятом.
И каждый раз новости неутешительные. Хотя их, конечно, и стараются смягчить перед Ханнхен. Но ее не обманешь, она и так видит. Грета дышит сырым морским воздухом, что особенно вредно для нее в непогожую слякоть. Кашляет разрывающим нутряным кашлем. И много работает. Теряет в весе, лежит с высокой температурой, в липком поту. Харкает кровью. А потом снова встает и работает…
Совсем молодая, красивая и так кончает жизнь. Бедная девочка! Хоть бы чудо какое, чтобы помогло! Ей нужен покой, тепло, хорошее питание. Нужен свой очаг. В Дании, когда была у дочери, Ханнхен видела много птиц у моря. Некоторые высоко возносятся и черными точками висят над самым краем воды и неба. Но и они имеют гнезда. А у Греты нет ничего, ни дома, ни семьи. Нет родины, даже паспорта нет. Только работа и чахотка. Вот куда увели ее фантазии, которые начинались еще в ребячестве. С тех сказочек, которые по вечерам сочиняла Грета взамен подметенных полов и вымытых тарелок…
Еще в молодые годы Ханнхен усвоила манеру повторять, что любит дочерей одинаково. Но это было неверно. Любила она больше Гопхен, та была ей ближе. Но беспокоилась и думала чаще о Грете…
Тут я прерву этот воображаемый монолог фрау Иоганны Штеффин и расскажу, как я встретился с Гопхен — Гертой Ганиш в Берлине, спустя почти сорок лет после того, как такой монолог мог бы произноситься. Это было жарким маем 1976 года.
Я знал, что где-то в берлинском пригороде живет родная сестра Маргарет Штеффин. Ей должно было быть шестьдесят шесть лет. Сотрудники Иностранной комиссии Союза писателей ГДР, очень внимательные к гостю, вызвались разыскать фрау Герту Ганиш и условиться о беседе в любом удобном для нее месте.
Я ожидал встречи с усталой от жизни, седой, как легенда, женщиной. А в назначенный ею час Гопхен приехала в Берлин… на велосипеде, проделав на нем больше десяти километров пути до и после железной дороги.
Это было как чудо, как каприз времени.
В комнату весело вошла полная, в темно-синем, с цветочками, ситцевом платье, совсем не старая еще женщина и, отирая пот с лица, сказала: «Уф, немножко запыхалась!» У нее были румяные щеки, загрубелая от солнца и вольного воздуха кожа, каштановые волосы без признаков седины, синие глаза. И вся она излучала здоровье, душевное спокойствие и немудрящую ласковую простоту. На вид ей нельзя было дать больше пятидесяти, ну, может, чуть-чуть за, с маленьким хвостиком.
«Боже, — подумал я. — Неужели это сестра, почти ровесница Греты?! Ведь и она так же могла бы сейчас ездить на велосипеде!..»
Гопхен, взаправдашняя, из плоти и крови, присев на диване, смотрела чуть выжидающе.
— Не сохранилось ли в вашем семейном архиве каких-либо писем, фотографий, любых материалов, которые… — начал я.
Дослушав, сестра Греты с пониманием кивнула и щелкнула замком темно-коричневой сумки, которая по размерам скорее была хозяйственной, чем обычной дамской сумочкой.
Оттуда она извлекла завернутый в белую тряпицу пакет.
Там было множество всяких писем, почтовых открыток, фотографий.
Потом уже я рассмотрел. Два письма Б. Брехта, помеченные 1947 годом, из Калифорнии, США. Об одном из них упоминалось выше: оно адресовано И. Штеффин, матушке Ханнхен, другое — Герте Ганиш. Как только из хаоса и сумятицы первой послевоенной поры, в которых жила поверженная Германия, дошел голос родных Маргарет Штеффин, Брехт тотчас подробно ответил им. В письмах можно ощутить самый тон отношений писателя к матери и сестре Греты.
Прежде всего бросается в глаза, насколько оба письма написаны с учетом особенностей людей, к которым обращены. Эмигрантскую драму, полную запутанных скитаний из одной страны в другую и сложных хлопот о дипломатических визах и паспортах, Б. Брехт пересказывает просто и сжато. С присущей ему суровой энергией точных подробностей, выделяя те из них, которые могут заинтересовать родных.
«…У нас были билеты на корабль, — рассказывает он во втором письме, — когда Грету пришлось положить в клинику… В Москве мы попытались обменять наши билеты, но последующие корабли были переполнены. Мы получили, благодаря особой любезности властей, билет на корабль для Греты, который отходил приблизительно на 6 недель позже. Грета была рада, что она сможет отдохнуть в Москве для морского переезда. И она была совершенно успокоена и обнадежена тем, что обеспечена американской визой, билетом на корабль и перспективой на лечение в московской клинике, в которой у нее была отдельная комната и самые лучшие врачи Москвы. Хелли, я и дети отбыли 30 мая во Владивосток. В сибирском экспрессе я получил 4 июня известие, что Грета умерла…»
О предшествующих скитальческих бедствиях и борьбе за жизнь близкого человека Б. Брехт говорит в понятиях, которые легче всего представить простым берлинцам: «Мы переехали на лесистый остров под Стокгольмом, где был хороший воздух и где она могла хорошо питаться. Потом в Финляндии питание стало очень плохим, мало жиров, нет фруктов и т. д.».
Отношение пишущего выражается даже в таком внешнем признаке, как орфография писем.
Тут надо сделать маленькое отступление. Как известно, в немецком в отличие от других языков все существительные пишутся с большой буквы. Брехт, подобно еще кое-кому из реформаторов языка, не признавал этого правила, ему не нравилась исключительность германского правописания. Большие буквы при обозначении существительных казались ему надутыми. Вероятно, даже и тут, в этом своего рода орфографическом «бунтарстве», в Брехте говорил поэт-новатор, стремившийся расковать все языковые средства, открыв простор живому течению мысли. (В ряде стихов, к примеру, Брехт опускал пунктуацию, запятые и точки, когда чувствовал, что она тормозит целостное восприятие образа!)
Как бы там ни было, в письмах Брехта все существительные писались с маленькой буквы. Даже собственное имя он подписывал маленькой буквой «б». И это было не просто оригинальничание поэта, а многолетний принцип, ставший механической памятью руки.
Но в важном сообщении матери и сестре Греты писатель не хотел ничего, что хоть как-то могло бы затруднить чтение или, еще хуже, выпятить ненароком особу автора. Это была душевная деликатность в мелочи. Он обращался к людям, несведущим в книжных премудростях, которые могли не помнить его манеру письма. А при чтении привыкли сразу находить существительные среди других начертанных слов. И Брехт отступает от своего постоянного правила, от своей привычки. Он пишет эти письма в соответствии с общей орфографической традицией.
Сердечная простота и внимание ощущаются во всем тоне этих писем Брехта, хотя, по обыкновению, скрыты у него за внешне сухой деловитостью выражения. Вот окончание того же письма к Герте Ганиш.
«…Я Вам писал из Владивостока, — сообщает Б. Брехт, — но ведь через 10 дней после нашего отъезда Гитлер вторгся в СССР, так что письмо не смогло к Вам дойти. Сразу после конца войны мы пытались разыскать Ваш адрес. Я опять написал на имя Герты Ганиш, Гартенбаузидлунг под Берлином, блок 22, участок 3. Мы послали также две посылки.
