…И вот теперь она оказалась в этом санатории, на берегу Черного моря. Минуло уже больше трех недель со дня приезда. Сегодня было 10 июня. Время после дневного чая, когда все разбрелись по кипарисовым аллеям. Грета осталась одна в палате. Она извлекла из-за шкафа черный футляр. Добытую ей в соседней иностранной группе пишущую машинку с латинским шрифтом. Уставила ее на покрытом белым полотном деревянном столе, который один только и был в четырехместной палате. Заправила лист бумаги и начала писать.

Это был первый ее подробный отчет Брехту.

«Я испытываю угрызения совести, — выстукивала она. — При этом я ни разу не ленилась. Но полдня «пропадает» на лечение, еду, послеобеденный двухчасовой отдых и т. д. А вечером нет света. В каждой комнате у нас только так называемая «вечная лампадка», правда, электрическая, но все-таки вечная. И потому такая темная, такая тусклая, что в комнате можно разглядеть только скудные очертания предметов.

Со здоровьем дела идут довольно успешно. Я прибавила в весе, температуры не бывает, хороший аппетит, хороший сон.

Я много беседовала с русскими товарищами. Прежде всего я пытаюсь услышать их мнение о женском труде, о церкви и об уходе за детьми. Вооруженная своим собранием немецко-русских книг, я уже известна здесь. И товарищи помогают мне, насколько умеют.

С некоторых пор нам пришлось организовать курс политического обучения. К нам явился некий товарищ (вероятно, инструктор по линии Коминтерна. — Ю. О.), который первый год ведает работой среди прибывающих. Он был возмущен, что мы до сих пор ничего не сделали для мировой революции. Две другие немецкие группы, по его словам, вроде бы отличались чудесами прилежания. Теперь мы должны наверстывать вдвойне. И из-за этого совсем не остается времени для себя.

Вчера мы устроили общий вечер с приезжими комсомольцами. Мне пришлось говорить и декламировать. Естественно, я преподнесла обрывки своего русского языка нашему опекуну и благодаря этому имела плюс по сравнению с другими участниками, так как русские при каждой русской фразе громче хлопали. Было ли это не по-джентльменски?..

Среди комсомольцев много бывших беспризорников. Думаю, что Вы лучше, чем я, знаете факты о таких беспризорниках. И это было еще одной из причин тому, чтобы не садиться за машинку писать Вам.

Во всяком случае эти товарищи рассказывали мне, что по два с половиной года состоят в комсомольской организации. Работают на предприятии, которое почти целиком специально предназначено для молодежи. Четыре часа практики, следующие четыре часа обучаются теории. Более половины живет в общежитии, все питаются на фабрике-кухне (очень хорошая еда, три блюда, очень дешево). Входят в спортивное общество, соревнуются с другой группой. Все они ясно видят трудности, с которыми связано проведение второго пятилетнего плана. И все говорят: «Посмотрите на нас через два года, тогда все будет по-другому в России, тогда мы все это устраним!» И лишь немногие раздражены теперешними трудностями.

Чаще я разговаривала с одним товарищем из отдаленнейшего уголка России. Он добирался сюда 14 суток (в пассажирском поезде) и сказал мне, что в ближайшие дни уедет. Почему? Хотя мог бы оставаться еще на четырнадцать дней, но должен быть на работе. Потому что в его колхозе нуждаются в каждом человеке, способном помочь управиться с пятилетним планом. Это человек, который только с 18 лет учился читать и писать, который и сегодня еще говорит, что едва ли имеет теоретическую подготовку. Но он так крепко верит в будущее России, что, действительно, приносит необычные жертвы…»

Грета остановилась и представила себе своего нового знакомого Павлова. Он был бригадиром рыболовецкого колхоза, возле Николаевска-на-Амуре, там, где река впадает в Охотское море. У этого высокого, приятной внешности, черноволосого синеглазого общительного помора внутри что-то свистело, хрипело и булькало, когда он говорил. Он часто откашливался.

— Икру, крабов кушали, Грета? — спрашивал он. — Это мы ловим…

У Павлова были обморожены края легких. Грета слышала от медсестры, что в лютый мороз с ветрами он продолжал строить крышу колхозного рыбокоптильника или что-то в этом роде. К весне образовались туберкулезные очаги.

Однажды Грета спросила Павлова, как это случилось. Неужели нельзя было чуть переждать?

— Да, конечно, — согласился тот. — Только дурню хочется прыгать на холоде с топором. Но пришлось… Рыба на нерест идет в раннюю весну. А у нас коптильни-сушильни старые, еще единоличные. Для засолки только бабушкины кадушки. А колхозу дали сейнеры, рыбацкие корабли такие выделили, с лодками — целая флотилия. Куда бы улов дели? Половину бы загубили, испортили! С осени начали строить собственный рыбозавод. А плотников мало. Зима суровая, не пересидишь. Да еще прижигает, с ветерком. Наверху рубить охотников вовсе нет. Вот и получилось…

— Успели хоть закончить?

— Всего не успели! Пришлось часть весеннего улова раздавать по избам. Сушить, вялить, солить единолично для колхоза. Кое-где бани приспособили под коптильни. Но полтора цеха действовало! Все-таки как-то извернулись. Могло быть хуже. Зато теперь у колхоза будет собственный рыбозавод!..

Несколько дней назад вместе с Павловым и одним немцем, знавшим русский язык, они ходили в соседний колхоз. Там было большое табачное хозяйство, а кроме того, яблоневые сады и виноградники.

Инициатором похода была Грета. Она решила, что пора осуществить московский замысел. Павлов, узнав, тут же присоединился. А немца взяли в качестве переводчика.

Тут пора сообщить одно немаловажное обстоятельство. В санатории находился друг Греты — Карч Феркельман, молодой, лет тридцати, но уже крупный партийный работник из Берлина, член ЦК КПГ.

Вместе с другим членом ЦК от Тюрингии, его же возраста, Вальтером Дуддинсом и еще несколькими немецкими коммунистами он прибыл на отдых в Советский Союз.

Из Москвы в Крым Грета ехала в этой бодрой мужской компании в одном вагоне. Судя по всему, с Карлом Феркельманом она была хорошо знакома, а может быть, и дружна задолго до этого, по Берлину. Ведь Грета была там известной молодежной активисткой.

Есть сведения, что, когда менее чем через год, во время гитлеровского переворота и начавшегося фашистского террора, Карл Феркельман погиб или бесследно исчез, Грета болезненно и сильно переживала эту утрату. Отношения между ними установились самые нежные.

К сожалению, это почти все, что известно об этой стороне личной жизни героини. Остальные выводы приходится делать, вдумываясь в расстановку фактов, сопоставляя их, пытаясь понять этот женский характер.

Грета была строга, возвышенно настроена, где-то в глубине души честолюбива, но не тщеславна. Она была убеждена, что в жизни ей предстоит исполнить некую миссию. Конечно, на благо революции, в интересах угнетенных. И избранник, в ее понятии, по свойствам характера и масштабам личности должен был отвечать предначертанному.

Одним словом, цену себе да и своей женской привлекательности она знала. Но понимала трудности предстоящего — держалась скромно, не выпячивалась, была тверда характером. При всей вольности взглядов на любовь и брак в среде революционной европейской молодежи 20-х — начала 30-х годов неразборчивости в отношениях с мужчинами Грета не признавала.

К тому же душевная травма в юности из-за неверности того, кому она безоглядно доверилась в первом чувстве, поддерживала ее неприязнь к мелким амурным похождениям. Тяжелые воспоминания заставляли ее не обращать внимания на улещивания ухажеров и даже при ответном чувстве не торопиться.

Но натуру не переделаешь — при строгости нрава она была пылка, влюбчива, привязчива сердцем. Ей исполнилось лишь двадцать четыре года. И для нее еще явно не пробил час, когда девушка окончательно видит и чувствует своего избранника. Иначе как объяснить все происходившее?

Она вспыхивала, загоралась, остывала. Это не было ветреностью или данью распространенной свободе нравов, повторюсь, а было, наверное, лишь дорогой к тому, на ком она, в конце концов, остановила свой выбор, кто стал ее судьбой.