Брехт слушал, весь подавшись вперед и подперев рукой подбородок, как любознательный ученик на уроке.

— Мы видели с поезда эти сплошные поля, — заметил он. — От вас слышу рассказ первого очевидца.

— О, тут можно рассказывать без конца, — загорелся Третьяков. — Как о шести днях творенья!.. Тот колхоз, куда езжу, он расположен на Ставрополыцине, в кавказских предгорьях. Сейчас у вас нет времени, а то бы поехали туда! В двадцатом году там собрали, как говорят у нас, свою худобу и заплаты беднейшие. Стала коммуна. А верховодил Иван Кириллович Мартовицкий, мой друг. Обязательно познакомлю. И собою занятный. А главное, абсолютный слух к земле! Хозяйствует — как Карузо поет! Многие коммуны у нас прогорели. А эта разрослась в богатейший колхоз. Название то же — «Коммунистический маяк». Сам Мартовицкий, Иван Кириллович, правда, перетрудился, заболел туберкулезом. Пришлось менять климат. Да ведь вы едете в Крым? — обратился Третьяков к Грете. — Он как раз там. Ему дали теперь птицесовхоз под Симферополем. Представляете, одних кур триста тысяч! И все леггорны, белые, как снег. Войдешь в Загон — глаз обмирает — словно поля лебяжьего пуха или зима пушистая! Только гребешки красные и головки движутся. Я там недавно, в этом совхозе «Красный», больше двухсот снимков нащелкал. Красота и польза! Вернее, польза, ставшая красотой…

— Сергей Михайлович, у вас еще будет время провести с Бертом не один семинар. Смотрите, как он навострился, того и гляди возьмется записывать! — ставя на стол вскипевший чайник, чуть направила разговор Ася. — Но не забывайте, что тут женщины… Расскажите лучше какой-нибудь случай. Вы это умеете!..

— А мне лично не скучно! — отозвалась Грета. — И дальше?..

— Случай? — примирил всех Третьяков. — Вот разве про того же Ивана Кирилловича…

— Просим, просим!..

— Недавно там вышел вот какой курьез. Приехал в совхоз один высокопоставленный начальник из Москвы. Бирон и дуралей. Во все вмешивается, а в хозяйстве ни уха ни рыла не смыслит. Надоел Мартовицкому до смерти. Пришли в куриный загон, где леггорны. Иван Кириллович и говорит ему с веселой досадой: «Вот вы ругаете… А у нас, по секрету сознаюсь, даже курицы приучены к правилам порядка. И сейчас в вашу честь «ура» кричать будут…» — «Не может быть!» — всерьез заинтересовался начальник. «Вот сейчас увидите!» А надо вам сказать, что петухи-леггорны обладают такой особенностью. Когда в небе возникает темный предмет, хоть отдаленно напоминающий ястреба, они издают раскатистый крик. Предупреждение об опасности. Иван Кириллович снял шапку и с возгласом: «Товарищу имярек, ура!» — кинул высоко вверх. И сразу, сколько там было петухов, пятьсот, тысяча, отозвались дружным раскатистым хором. От неожиданности и при желании смахивает на «ура»…

Посмеялись.

К моменту московской поездки Грета чувствовала себя несравнимо лучше, чем за несколько месяцев до того, зимой, когда погибала. (Возможно, это и было то самое коварство весны. А может, первые результаты того, что взята была под опеку клиникой берлинского университета.) Но к концу вечера ощутила вдруг, что устала. Даже тяжело сидеть. В голове сухой жар, и будто люди и стулья начинают смещаться и двоиться в напряженном нечетком дрожании. Но после веселого эпизода Третьякова вроде бы снова отпустило. И она, утверждая в себе прилив здоровья, оживилась:

— Вот бы туда съездить!

— Если позволит, нет, не здоровье, а доктора, — сказал внимательный Третьяков. Он заметил уже, как лихорадочно раскраснелась девушка. — Колхоз или совхоз обязательно есть и рядом с санаторием… Этот, с Мартовицким, в глубинке. Ну, да в Крыму, впрочем, все недалеко. Зато и примут хорошо, и впечатлений на всю жизнь. Дайте только знать. Я Ивану Кирилловичу письмо напишу…

Начали вставать.

Вышли уже в одиннадцать часов. Поражало, что на улице было еще людно и много делового движения. Берлин в эту пору давно вымирал.

До начала путевки у Греты оставалось еще несколько дней. И она окунулась в московскую жизнь, снова забыв о хворях.

Одни впечатления наслаивались на другие. Маленькой группой во главе с Третьяковым катались в автомобиле по Москве. Почему-то осматривали тайную типографию дореволюционных лет. Были на Красной площади и в Мавзолее Ленина. Выступали в комсомольском клубе. И Грету — после Брехта и Дудова — тоже попросили сказать с трибуны от имени берлинской молодежи. Смущаясь и краснея, она пролепетала что-то несвязное.

Вместе с Брехтом и Асей Лацис были на спектакле «Опера нищих». Так переназвали тут «Трехгрошовую оперу» Брехта.

Они сидели в директорской ложе. В перерыв к ним заходил режиссер Таиров. Как поняла Грета, пьесу в свое время рекомендовал театру Анатолий Васильевич Луначарский. Имя ленинского наркома просвещения Грета знала из политброшюр, а Брехт, оказывается, запросто встречался с этим легендарным человеком. И до сих пор молчал!

Они познакомились в Берлине, на одном из первых спектаклей «Трехгрошовой оперы», в самом конце 20-х годов. И Луначарский тогда же напророчил пьесе всемирный успех. Одним из отголосков той берлинской встречи и был этот спектакль, поставленный Таировым два года назад.

— Кажется, первая вещь в Союзе? — спросил Таиров. — Мы пионеры…

— Да, первая, — серьезно ответил Брехт.

Театр назывался Камерным. И в самом деле, зал был небольшим, рассчитанным на интимное общение со зрителем и полную раскованность актеров.

Представление мыслилось в духе и стиле мюзик-холла. Много было развинченной жестикуляции, манерничанья в песнях и танцах, глубокомысленной пантомимы, клоунады, игривой вольности. Истинная глубина сатиры, содержавшаяся в тексте, терялась в смачных картинках и политических карикатурах, якобы натурально представлявших буржуазные нравы.

Об этом запальчиво говорила Лацис после спектакля.

Брехт слушал молча. Потом сказал:

— Первая постановка. Это в настоящее время самое важное…

Грета была в растерянности. Спектакль ее оглушил. Она завидовала Лацис, что та так точно и просто формулировала то, что смутно бродило и в Грете, с трудом разбиравшей за русскими словами знакомый немецкий текст. Озадачил ее и Брехт своей соглашательской линией. Она не понимала, как может быть самым важным заведомо неудачная постановка. Она ругала себя за дремучесть, которая делает из нее слепую. Было досадно, что ни по одному вопросу у нее нет четкого и окончательного мнения.

Одним словом, много всякого было в Москве. Но из калейдоскопа впечатлений настойчивее других, пожалуй, вспоминался разговор с Брехтом перед ее отъездом в Крым.

До отхода поезда оставалось около часа. И они расположились передохнуть в холле гостиницы, пока не подойдет машина, чтобы отправляться на вокзал.

— А вы знаете, ведь я написал то стихотворение, — без предисловий сказал вдруг Брехт.

— Какое? — не сразу поняла Грета.

— Ну, изречение к другой стороне ворот на границе, помните? — И он протянул сложенный пополам листок.

Стихотворение было коротким. Называлось «Переезжая границу Советского Союза».

Грета читала:

Грету поразила строгая ясность последних строк, летящих в будущее, как гудок паровоза. И одновременно чувство неловкости за себя. Как же она могла забыть?! А он вот написал! Она перечитала. В последней фразе глагол «bricht» нес много смыслов. Так половодье ломает лед. Не искусственной натугой, а избытком сил. Превозмогает, сметает изжитую преграду. Трудно придумать лучшее напутствие для прощального взора на пограничную арку!