У врачей своя логика. Именно в этот период они настойчиво рекомендуют покой, режим. Осторожность и еще раз осторожность. И именно в это время особенно хочется безоглядно жить, быть на стремнине, принимать безрассудные решения.

Как бы там ни было, май — июнь 1932 года стал поворотным в жизни Греты. Не успела она опомниться, как ее закрутил вихрь событий. И очнулась только, оказавшись — после Берлина, Варшавы, Москвы, после тысяч километров железных дорог — на высоком берегу Черного моря, в обсаженном пальмами и кипарисами дворце крымского санатория.

Во всем этом было много скоропалительного, загадочного, непостижимого, до замирания сердца.

Еще совсем недавно, казалось, они стояли с Брехтом и немецким кинорежиссером Дудовым у окна вагона, только что отошедшего от перзой советской пограничной станции. Как будто в иной жизни, далекой, как сон, остались Германия и Польша. Точно они переплыли океан и очутились на другом континенте. А ведь всего два часа назад мимо бежали зеленеющие лоскутьями и полосками поля, грязно-белые мазанки, последние километры крестьянской Польши.

Здесь все было другое — широкая железнодорожная колея вместо узкой европейской, более просторные мягкие вагоны начала века и богатырского вида проводник в несвежем фартуке, который, в отличие от своего предшественника-поляка, не метался заискивающе по купе, а вышагивал хозяйской походкой по коридору, не торопясь предлагать чай.

При переезде границы Грету больше всего поразило, пожалуй, что у государства есть ворота. Самые настоящие и доподлинные ворота. В виде резной деревянной арки, поставленной буквой «П» над железнодорожными путями.

У этой черты паровоз замер. Проводник объявил, что простоят десять минут. Они вышли из вагона.

Туда дальше, куда в легком мареве убегали сверкающие под солнцем пути и виднелись очертания и приметы незнакомого мира, вход был воспрещен. Справа от арки на смотровой деревянной вышке маячил закутанный в зеленый плащ пограничник с винтовкой. На резном своде ворот крупными буквами было начертано название государства: «СССР». Во всей этой процедуре прохода поезда сквозь деревянные ворота было даже что-то сказочное.

Грета сказала об этом Брехту.

— А что за надпись там? Выше названия «СССР», на полотнище, под самой верхней звездой и красным флагом? — спросил Брехт.

Он стоял, слегка закинув голову назад, и на лице его не было обычного, чуть постного и лукавого, выражения. Взгляд у него был отсутствующий и смягченный. Пожалуй, так глядят на огонь, бегущую воду или созерцают закат и восход солнца. Может быть, у Брехта такое выключенное лицо появлялось, когда начинали складываться стихи. Что он видел сейчас, за этим сочетанием парящих на резной арке четырех тяжелых и диковинно необычных букв: «СССР»?

Грета, готовясь к поездке, начала заниматься русским языком. Теперь с трудом перевела:

— «Привет трудящимся Запада»…

— Угу, — не сразу отозвался Брехт. — А любопытно посмотреть, что начертано с внутренней стороны ворот?

Когда поезд тронулся, они успели разглядеть, что с другой стороны арки, кроме повторенного названия «СССР», надписи не было.

— А жаль, — сказал Брехт, — надо бы придумать девиз. Не хуже первого… Попробуем сочинить? — обратился он к Грете. — Тут надо что-то короткое, сильное. Как пророчество или вылазка из крепости! Лучше в стихах. Попытаемся вместе?..

Грета, не преодолевшая еще застенчивости, метнула недоверчивый взгляд. Она, конечно, иногда пописывала стихи. И в озорную минуту, случалось, даже пела их под гитару в кругу друзей и на рабочих массовках. Но не потешается ли над ней этот многоопытный знаменитый писатель, о котором ходили легенды по Берлину?

— Надо, конечно… — выдавила она.

— Ну, ладно, ладно, — закруглил разговор Брехт, — обдумаем как-нибудь потом…

Теперь они стояли у окна втроем. Миновали первые пограничные станции, успев уже освоиться в новом вагоне.

Мимо летели такие же напитанные майской зеленью поля, речушки с рыбачащими мальчишками, пощипывающие луговую травку коровы с задумчивыми пастухами, сгрудившиеся в кучки закоптелые мазанки, как недавно в Польше. Многое было так же, но и не так, как там. Поля не были изрезаны в подобие огородиков, с копошащимися вразброс человеческими фигурками. Все слилось в единые зеленеющие массивы, которые казались безлюдными. Начиналось третье лето после знаменитой коллективизации, о которой много писали в немецких газетах.

Крупный, неуклюжий, как грач, Златан Дудов, удобно избоченившись и загромоздив собой полкоридора, казалось, беззвучно привечал бегущие за окном пейзажи. Черные глаза его поблескивали, на красноватом подвижном лице менялись оттенки удовольствия.

Дудов был болгарином, жившим в Германии. Сейчас они везли в Москву свой новый фильм «Куле Вампе», запрещавшийся в Германии за оскорбление президента Гинденбурга, правосудия и религии. Между режиссером и сценаристом поддерживались дружеские отношения, с легким оттенком грубоватой энергии, заряд которой нес в себе жизнерадостный болгарин.

Брехт, глядя в окно, вроде бы безучастно попыхивал сигарой.

— Что, все-таки захватывает, Берт, а? — обратился Дудов через голову стоявшей посередке Греты. — Когда в первый-то раз! Все-таки едем в Мекку, как ты любишь выражаться… У меня, южанина, да к тому же славянина, понятно, буря чувств. А что испытывает при переезде границы такой суровый человек рассудка, как вы, герр Брехт? — спросил Дудов. — Учти, этим будут постоянно интересоваться и русские товарищи. Они это любят. Так что подготовься к ответам в интервью…

— В самом деле, это момент исторический! — поддержала Грета.

— На серьезный вопрос нужен и серьезный ответ, — без улыбки сказал Брехт. — Учтите, что Мекка находится на Востоке, мы едем на Восток, дорогие берлинские коллеги… Если не обо всей стране, то о ее быте многое узнаешь от собственного жилища. Первый здешний дом, где мы поселились, — вот этот спальный вагон. Что можно сказать о нем? Это огромное, роскошное, с кожаными полками и бархатными занавесками, жилище на колесах царских времен. Оно скрипит и еле держится. Но, за неимением лучшего, его продолжают выводить на международные линии… В этой огромной стране долго будет стоять проблема быта. Нас ждет азиатский комфорт, дорогой Дудов! Это и есть мое первое впечатление при переезде через границу…

— Простите, но вы не совсем удачно шутите? — не стерпела Грета.

— Вовсе нет. Я вполне серьезен… При самых высоких чувствах у меня это пока что самое достоверное впечатление. — Он скользнул испытующим взглядом. — Мы едем, чтобы видеть правду об СССР. Не так ли, Грета? А каким же образом вы иначе собираетесь ее постигать?

— Но неужто для поэта так много значат истертые кожаные полки? — ядовито поинтересовалась в свою очередь та. — Больше, чем счастье встречи, соприкосновение с землей первого в мире государства трудящихся?! Не поверю, чтобы вы чувствовали так на самом деле!

— Покажите, Грета, задайте этому старому мудрецу! — вставил Дудов, с удовольствием наблюдавший со стороны.

— Чувства мы привезли с собой из Берлина, — возразил Брехт. — А правда об СССР существует сама по себе. И ее предстоит добывать по крупицам. Чтобы стать оружием, правда об СССР, на мой взгляд, не должна превращаться в нечто многозначительное, высокопарное и абстрактное. Только неправда боится точности и конкретности…

— А мне, — с вызовом сказала Грета, — даже эти дедовские вагоны нравятся больше, чем ваши европейские. И мелкобуржуазные заботы о комфорте… Извините…

— Вот как молодую коммунистку раззадорил! — хохотал Дудов.

Но столкновение только усилило их приязнь.

— Дон Кихот — мой любимый герой, — невозмутимо приветствовал ее Брехт на следующее утро. — Хотя я и прав, но этот рыцарь боролся за идею. И никогда не обращал внимания, на каких постоялых дворах покоится его бренное тело. Это пример для каждого, кто хочет быть революционером. Тут ваша сила, Грета! — Он протянул руку. — Мир?