Поверь мне, папочка, в Самаре ты не создашь себе семьи; слишком живы еще будут воспоминания мамы и Екатерины Александровны. А здесь ты найдешь себе и семью, и любовь… Когда я представляю себе ту обстановку, в какой застал тебя тогда, через год после смерти мамы, зимой, мне становится ужасно тяжело и жалко тебя; ведь это бездольность какая-то. Именно этого тебе теперь надо избегнуть… Приезжай скорее… Крепко тебя, много раз целую, твой Леля» (Письмо от 25 декабря 1910 года, ИМЛИ, инв. № 6315/96).

Из Самары отчим не переехал… И снова между ними, то обрываясь, то вдруг зачастив, текла переписка. Толстой делился размышлениями о своем месте в литературе, отвечал на критику новых своих произведений, сообщал о жизни.

Особенно интересно одно признание А. Толстого. В годы империалистической войны наиболее чуткие представители русской культуры ощущали приближение громадных исторических перемен. Маяковский уже в 1915 году предчувствовал наступление революции: «Вижу идущего через горы времени… в терновом венце революций грядет шестнадцатый год». Толстой был, конечно, далек от революционных представлений автора «Облака в штанах». Но смутное, тревожное и радостное предчувствие гибели в ходе войны «нашей цивилизации» — как видно из найденного теперь письма — было свойственно А. Толстому уже в первые недели войны.

Сообщая отчиму, что уезжает «на войну… корреспондентом от «Русских ведомостей», Толстой писал: «Конечно, ты знаешь, что это — мировая война, в которой погибнет наша цивилизация и настанет, наконец, прекрасный век» (Письмо без даты, август 1914 года).

…И вот он настал, «прекрасный век». После войн, революций, смятения и растерянности, когда рухнула буржуазная «наша цивилизация», после многолетних скитаний без дома, без родины — совсем не тот, конечно, прекрасный век, который туманно рисовался когда-то, а может быть, в чем-то и тот.

С августовского дня 1923 года, когда сорокалетний писатель сошел с парохода на петроградскую пристань, началась вторая молодость Алексея Толстого.

Трудно назвать область его деятельности, где бы произведения Толстого не составили веху в развитии советской литературы, где бы он не явился пролагателем новых путей. Советский роман-эпопея? — «Хождение по мукам». Исторический роман? — «Петр I». Советская сатира, политический памфлет? — «Ибикус», роман «Эмигранты». Короткая злободневная повесть из внутреннней жизни страны? — «Голубые города», «Гадюка». Жанр научной фантастики и приключений? — «Гиперболоид инженера Гарина». Детская литература? — «Буратино»…

До революции А. Толстого читали в узком кругу интеллигенции: годовой тираж его книг не превышал трех тысяч экземпляров. Теперь у Алексея Толстого появился читатель — народ.

…Последний раз Толстой побывал в Куйбышеве в начале 1942 года. Он прилетел сюда самолетом на пленум Комитета по государственным премиям, который открылся 26 января. Война преобразила город. Тут еще находились посольства, многие наркоматы. До контрнаступления под Москвой Куйбышев являлся как бы второй столицей страны.

2 февраля в куйбышевском Дворце культуры проходило совещание «Искусство в дни Великой Отечественной войны». В нем участвовали А. Довженко, С. Герасимов, С. Михоэлс, А. Толстой и другие деятели советской культуры.

Алексей Николаевич, как никогда, был захвачен журналистской работой. Его антифашистские статьи, перепечатанные в десятках газет, встречали огромный отклик.

Как вспоминает один из участников совещания, Толстой «сидел за столом президиума и, низко склонившись, все время делал записи в своем блокноте. Иногда он отрывался от блокнота, каким-то особенно нервным жестом руки проводил по редеющим прядям волос и пристально всматривался в аудиторию. В конце совещания Толстой выступил с короткой речью» (Цит. по кн.: К. А. Селиванов. Русские писатели в Самаре и Самарской губернии. Куйбышев, 1953, с. 111).

В одном из куйбышевских учрежденческих архивов хранится стенограмма совещания. Толстой говорил:

«В великой трагической игре всемирной войны Красная Армия вышла на первое место. Как случилось, что фашистская армия, вооруженная, отмобилизованная для завоевания мира, в тот самый момент, когда была близка победа, была разбита на подступах к Кавказу, Москве, Ленинграду и продолжает отступать и гибнуть?.. Красная Армия — представительница народа, о котором много лгали, о котором никто ничего не знал, да и сами-то, по совести говоря, мы не знали и о нашем народе, и о самих себе… Действительность, — продолжал Толстой, — сурова, трагична и проста, так же как лицо простого красноармейца под стальным шлемом. Эту правду мы должны вскрыть и в образах нашего искусства вернуть нашему народу… Никогда и ни в какую из исторических эпох искусство не становилось такой серьезной, такой мощной силой для завершения победы и для предстоящего строительства того нового мира, который придет на смену этому ужасу, тому миру, который должен восстать совершенным и прекрасным, как Афродита, из кровавой пены человеческого океана».

Алексей Николаевич не дожил до победы. Он умер вечером 23 февраля 1945 года в подмосковном санатории от рака легких.

Когда книга «Шумное захолустье» впервые появилась в журнальном варианте, а затем вышла отдельным изданием (в 1963–1965 годах), стали поступать письма от читателей. Среди других откликнулись люди, лично знавшие Алексея Николаевича Толстого и его самарское окружение. Сведения, почерпнутые из их писем и встреч с ними, а также из одного довольно неожиданного источника, могут послужить своего рода эпилогом к этой книге.

Большинство писем касалось историко-литературного периода, места действия, событий и лиц, которым посвящена книга. Но были и другие письма, строго говоря, выходящие из этих рамок. Одно из них все же приведу.

«В 20-е годы (кажется, с 1923 года), — писала И. П. Беспальчикова из Кировска-на-Неве Ленинградской области, — А. Н. Толстой жил в доме 1/3 по нынешней Ждановской набережной. В этом же доме занимала квартиру на втором этаже моя семья. Муж мой морской врач — флагманский врач Балтморя — по общественной линии (как тогда было принято) возглавлял домовой комитет. Я часто встречала А. Н. Толстого, его дочь от прежнего брака, девочку лет 12–13, сына Никиту и маленького Митеньку с бонной-немкой. Малыш был до смешного похож на большого отца, с крупными чертами лица…

Сам писатель часто заходил к мужу, обычно — по вопросам квартирной платы… Помню, рассказывал анекдотический случай из времен своей молодости, как, живя с Куприным за границей, он постоянно нуждался и один раз, получив перевод из России, имел неосторожность уплатить все долги. На следующий день Куприн имел кредит, а Толстому всюду отказали, так как, по рассуждению торговцев, уплата долгов — плохая примета: мол, наберет больше и уедет…

На дому у Толстых часто бывали писатели и много разного художественного народа…»

Среди этого «художественного народа» случалось бывать, возможно, и Владимиру Алексеевичу Милашевскому, письмо от которого я держу теперь на особом счету.

Получение этого письма словно нарочно совпало для меня с другим случаем. Совсем незадолго перед тем в сентябрьском номере журнала «Волга» за 1966 год я прочитал небольшой очерк К. Федина. Писатель тонко разбирал рисовальную манеру интересного художника-графика, своего земляка, родом из Саратова. Творчества этого художника я тогда, к своему стыду, не знал, фамилию не запомнил. А спустя месяц или два почта принесла письмо. И у меня не враз связалось в голове, что этот москвич В. А. Милашевский, интересующийся деталями биографии А. Н. Толстого, и есть тот самый художник из фединского очерка, который в моем представлении жил почему-то непременно в Саратове.

Теперь я знаю, кто такой В. А. Милашевский. Я видел многие его рисунки, читал прекрасную книгу мемуарной прозы «Вчера, позавчера» (Л.: Художник РСФСР, 1972). Мне нравится яркая его графика, его артистический и слегка язвительный литературный слог. Но это теперь. С досадой на себя думаю: какие встречи иногда дарует судьба, а мы смотрим во встретившееся лицо, да будто не все видим.