Примечательны новые материалы, характеризующие состав редакции и деятельность газеты. В альбомах оказалась фотография большой группы, если не всех сотрудников «Самарского вестника» возле здания редакции. На другом снимке — несколько близких к газете ссыльных в кругу семьи Тейс — за чтением свежего номера «Самарского вестника»… Другие лица — сотрудники или близкие к редакции…

Все, что я смотрел в альбомах, выражало жизненные связи, интересы человека, который, фотографируя, сам оставался «за кадром». Отец Руфины Владимировны, Владимир Владимирович Тейс, был товарищем по естественному факультету Петербургского университета Александра Ильича Ульянова. И когда в марте 1887 года в университете собралась верноподданническая манифестация по случаю раскрытия «злодейского умысла» террористов с А. И. Ульяновым во главе против жизни монарха Александра III, русский дворянин В. В. Тейс в числе немногих других бойкотировал ее проведение. За это он был исключен из университета и на много лет попал под надзор полиции. Впоследствии, в Самаре, инспектор земледелия В. В. Тейс разжигал подозрительность властей связями с крайне «сомнительными» лицами, многие из коих сходились в доме родственника его жены — судебного следователя Я. Л. Тейтеля.

Жена Тейса Аделина Владимировна была, кстати, одно время домашним учителем маленького Алеши Толстого, и отношения между обеими семьями затем всегда оставались близкими. Знакомство с дочерью этой родственницы 3. М. и В. М. Карасиков и дало в руки материалы, зримо представляющие многих участников тех давних событий в доме Я. Л. Тейтеля…

Самара начала 90-х годов после только что перенесенного голода и холеры начала разрастаться с невиданной быстротой. Но стоило вам на кишащих разномастным людом пристани или вокзале «русского Чикаго» (как полушутя стали уже именовать Самару) произнести только фамилию «Тейтель» — и к дому в дальнем углу города наперебой вызывались проводить извозчики и уличные мальчишки. Слава о Тейтеле шла далеко. Одна из популярных на Волге газет писала даже так: «…Жить в Самаре и не знать Я. Л. Тейтеля — все равно что жить в Риме и не видеть папы» («Нижегородский листок», 1901, № 318). И так же как в

1901 году, когда появление упомянутой заметки, доконав-таки долготерпение самарского губернатора Брянчанинова, вызвало неожиданный оборот событий, Я. Л. Тейтель был «бельмом на глазу» у местного и петербургского начальства.

Все в этом человеке ломало обывательские представления о норме. Парадоксальным было уже само положение, которое занимал Тейтель: он был единственным евреем на государственной службе во всем судебном ведомстве царской России. Несколько десятилетий, по выражению Горького, это «пятно, затемняющее чистейший блеск судебного ведомства», доставляло искренние страдания сменявшимся поколениям сановников в петербургском министерстве юстиции. На свое несчастье, они ничего не могли поделать. Попавший в список назначений, который утвердил еще Александр II «Освободитель», Тейтель теперь до конца дней считался следователем «несменяемым» и «высочайше утвержденным».

В несуетной и старинной части города, среди подворий зажиточных мещан и лавочников, домик, где Тейтель издавна квартировал с семьей, выглядел в диковинку бесшабашно: окна голые, без ставен, ворота вечно настежь, и сама дверь в дом не запиралась даже в отсутствие хозяев. Кто хочет — заходи и властвуй! Днем в его квартире всегда толклись безработные, крестьяне и мастеровые, искавшие защиты от административных утеснений, беспаспортные, кому надо было выхлопотать вид на жительство, студенты, нуждавшиеся во взносе за право на учение… «У меня самого ничего нет — есть друзья», — говорил Я. Л. Тейтель, готовый отдать все первому встречному. Таким вывел его в цикле очерков «В сутолоке провинциальной жизни» Гарин-Михайловский, который сам постоянно устраивал в свою железнодорожную контору многочисленную «клиентуру» Тейтеля.

«…B квартире Тейтелей, — читаем у другого современника, дожившего почти до наших дней, — образовалось своеобразное учреждение: смесь бюро бесплатной помощи и консультации по разным делам с посреднической конторою для приискания мест, — чуть ли не зародышевая ячейка будущего соцобеса» (А. Смирнов. Самарское общество времени Горького: Рукопись).

Трудно было понять, как этот плотный сангвиник с седеющей шевелюрой и веселыми черными глазами, обремененный службой, разъездами по губернии, заботами о пропитании семьи, успевал всюду. С неукротимой энергией воевал он с сотнями чужих несчастий, не считаясь с личными тяготами и невзгодами. Пятнадцать раз Самарский окружной суд, возглавляемый либеральным сыном декабриста В. И. Анненковым, посылал в Петербург бумаги об очередных повышениях Тейтеля по службе. Но и через тридцать лет Яков Львович, не пошевеливший даже пальцем ради карьеры, так все и оставался следователем при мировом судье 4-го участка Самарского уезда, того самого, кстати, где почетным мировым судьей был предводитель дворянства граф Николай Александрович Толстой.

Необычную картину представлял собой дом Тейтеля и по вечерам. «По вечерам, — вспоминает тот же сотоварищ А. М. Горького по «Самарской газете»

А. Смирнов, — к Тейтелям всегда кто-нибудь приходил, не стесняясь ни отсутствием приглашения, ни костюмом, ни даже временем посещения: хоть в 12 часов ночи. В назначенные же дни происходили целые сборища. И кто только не перебывал там… Студенты, военные, актеры, врачи, педагоги, ссыльные, литераторы, городские и земские деятели, курсистки, профессора, журналисты, либералы, народники, марксисты, поэты, статистики, адвокаты, толстовцы, гипнотизеры, путешественники… Квартира Тейтелей была каким-то демократическим клубом, — так его и расценивал посещавший Тейтелей Горький» («М. Горький в воспоминаниях современников». М., ГИХЛ, 1955, с. 105).

Своеобразие положения заключалось в том, что сам организатор «клуба» не считал себя ни политическим деятелем, ни даже «ревнителем» культуры или знатоком искусств. «…Мои воспоминания, — подчеркивает Я. Л. Тейтель в начале книги «Из моей жизни за сорок лет», — это не мемуары большого человека, видного общественного или политического деятеля. Большими делами я не занимался. Всю жизнь я и жена оказывали людям мелкие услуги, приходя на помощь по мере сил…» Но если на вечерние ассамблеи в квартиру судебного следователя к 1895 году сходились уже по 150–200 человек, то связано это было прежде всего с тогдашним этапом политического и общественно-литературного развития в провинциальном городе, которому нужен был такой «открытый», «нейтральный» дом, где бы, по выражению Я. Л. Тейтеля, «запросто бывали люди всевозможных направлений».

В Самаре того времени крепли подпольные марксистские кружки. Было в городе, конечно, немало и прочих «островков» идейной жизни, где группировалась демократическая интеллигенция различной политической окраски. Собирались и у адвоката К. К. Позерна, народника и заядлого театрала, и у железнодорожного юрисконсульта Н. Ю. Босяцкого, сочувствовавшего марксистам. (В обоих этих домах часто бывал А. М. Горький.) Свои кружки интеллигенции были и у радикально настроенного А. Н. Хардина, и у известного врача-публициста В. О. Португалова, стоявшего на либерально-народнических позициях.

Но «дом» Тейтеля занимал в общественной жизни Самары необычное место. Если революционеры собирались конспиративно, «если в других «домах-огоньках» были своего рода маленькие литературнообщественные салоны… куда доступ был только «своим», то дом Тейтеля был своеобразным «открытым» клубом, интернациональным, междупартийным и, по общему духу, конечно, демократическим…» (А. Смирнов. Самарское общество времен Горького: Рукопись. — Архив Куйбышевского музея имени А. М. Горького). Здесь так или иначе были представлены почти все кружки и группы, которые получали возможность «борьбы за умы».