В середине 1908 года Толстой переживал свои первые литературные «триумфы». В близком по времени письме, оглядываясь назад, он признавался отчиму: «Словом, учитывая теперь прошлое, вижу, что ни одно слово ваше не прошло, не заложив во мне следа, не было толчка, который я бы не признал полезным. Всем, что я достиг, я обязан твоему и маминому воспитанию».

Но в какой идейно-нравственной обстановке рос будущий писатель? С чем вышел он в жизнь? Я бы не стал ставить эти (кажется, неожиданные — после многого уже сказанного) вопросы, если бы по ним не существовало достаточной разноголосицы в книгах и статьях об А. Толстом. Вот две прямо противоположные точки зрения.

«Критическое отношение к самодержавию, прочные демократические традиции, атеистические взгляды создавали в доме хозяев Сосновки совершенно определенное настроение — то, что окружающие называли «свободомыслием» и из-за чего Бостром в уезде считался «красным», — пишет Ю. А. Крестинский (А. Н. Толстой. Жизнь и творчество, с. 9–10). «…Не имеет под собой никакой почвы попытка некоторых биографов А. Н. Толстого представить его семью как дворян-отщепенцев с прочными демократическими традициями, где критическое отношение к самодержавию и властям предержащим было наследственным», — совершенно категорически заявляет В. Щербина (А. Н. Толстой. Творческий путь, с. 9).

Детские и юношеские годы слишком многое определили в последующем творчестве Толстого, чтобы такие расхождения не казались сугубо академическими, уводящими в дебри биографических частностей. Волей-неволей отправные истолкования, конечно, сказываются подчас и на оценках дальнейшего пути писателя.

Ю. Крестинский, вводя в обиход немало новых убедительных фактов, характеризующих Бостромов как людей демократически настроенных, оппозиционных к самодержавию, даже увлекавшихся марксизмом, умалчивает, однако, о главном «козыре» своих оппонентов и не берется поспорить в открытую. В. Щербина приводит один, но зато как будто внушительный аргумент. Он ссылается на свидетельство самого Толстого, который в «Краткой автобиографии» писал, что весь демократизм, атеизм и материализм его отчима не мешали тому «держать рабочих в полуразвалившейся людской с гнилым полом… и кормить «людей» тухлой солониной». К этому доводу В. Щербины можно добавить еще и факты столкновений с крестьянами, о которых говорилось выше.

В свое время вызвала энергичные возражения концепция книги И. Векслера, усматривавшего в раннем Толстом чуть ли не преемника революционных демократов, мировоззрение которого «складывалось под воздействием революционного крестьянского движения девятисотых годов» (И. И. Векслер. Алексей Николаевич Толстой. М.: Советский писатель, 1948, с. 18). По Векслеру, в доме хозяев Сосновки царил, разумеется, соответствующий «повышенный интерес к мужику» (там же, с. 15). Неимоверность этих преувеличений вызвала другую крайность, отразившуюся в утверждениях В. Щербины.

Достаточно просмотреть хотя бы одни только обнаруженные теперь дневники Александры Леонтьевны, чтобы споры отпали сами собой. При всех пережитых Александрой Леонтьевной «переворотах в идеях» — от народничества до усвоения некоторых положений марксизма — было одно, с чем она никогда не мирилась. Это был, по ее собственному выражению, «дух времени, подлый, рабский, низкий. Это взмахнутая плеть и весь народ, пресмыкающийся, лижущий бьющую руку» (Письмо к Нине К. Л., 11 марта 1889 года. Цит. по дневнику А. Л. Толстой). Иными словами — самодержавно-крепостнические черты в жизни современной России.

Правда, политическая программа Александры Леонтьевны была достаточно эклектичной. В понимании путей преобразования действительности она только к концу жизни, в преддверии 1905 года, стала приходить от иллюзий мелкобуржуазного реформизма к признанию революционного насилия при определенных условиях. Наиболее часты в ее дневниках такие записи по поводу различных социологических учений, которые она штудировала: «…едва разберусь немного — во всем вижу две стороны — и правую, и неправую. Одна идея властвует мною: идея любви (общей)» (15 декабря 1895 года). Такой отвлеченный гуманизм, конечно, тоже оказывал свое влияние на формирующееся мировосприятие будущего писателя А. Толстого.

Оба они — и Александра Леонтьевна, и А. А. Бостром ощущали и подчас болезненно переживали противоречивость своего социального положения, не видя в то же время иных путей и средств к существованию. «Сельское хозяйство не идиллия, как думали прежде, — замечал в семейной переписке А. А. Бостром. — Это борьба каждого против всех. Практика стольких лет показала, что хозяйство убыточно. Надежда на поправку явилась у меня только от того, что я видел в последние годы, что я прежде хозяйничал все еще немного по-помещичьи. Не больно-то мне по вкусу совсем превращаться в буржуя, да где исход? Не поработай я на удельном участке, — Леле нечем проходить реальное училище. Жестокие обстоятельства, и вот я — буржуй…» (А. Л. Толстой, 4 мая 1898 года, ИМЛИ, инв. № 6330/72). «Это наше роковое положение, — вынуждена была соглашаться и Александра Леонтьевна, — помещиков, землевладельцев, которые идеей от своего класса отстали. Но поди рассказывай всем и объясняй, кто же говорит, когда мы изо всех сил хлопочем, чтобы доходы получать. Это роковое противоречие, а из таких противоречий жизнь состоит. Вот этот классовый вопрос и мучит меня теперь» (А. Л. Толстая — А. А. Бострому, 16 сентября 1897 года).

Но во всех случаях «тухлая солонина» и конфликты с крестьянами не могут всерьез ставить под сомнение критическое отношение к самодержавию или разночинно-демократические традиции в доме, где кумирами были Белинский, Добролюбов, Некрасов. Нельзя забывать и того, что у самих хозяев Сосновки не всегда бывал на столе белый витой калачик, а Александра Леонтьевна, приезжая в Петербург, подчас не имела приличного выходного платья, чтобы появиться на званом литературном вечере. Факты, о которых идет речь, касаются, скорее, последовательности взглядов Бостромов, нравственной обстановки, в которой воспитывался А. Н. Толстой. И вот тут можно рассказать немало нового.

Александра Леонтьевна, эта не всегда оригинальная писательница, в отношениях с людьми была значительно глубже и последовательней либерального земца А. А. Бострома. Нравственный авторитет матери признавался всеми. Такой мы видим ее, в частности, и в тех произведениях А. Толстого, герои которых близки к прототипам. Любопытное столкновение между родителями происходит в рассказе «Логутка». «Идея о помощи гораздо важнее спасения какого-то Логутки» — такой цветистой фразой отговаривается от народной беды отец. Матушка поступает проще, она берет в дом и пытается спасти крестьянского мальчика. Так Александра Леонтьевна не раз поступала в действительности. «…Чего стоят мои мизерные сведения по медицине, — читаем в одном из ее дневников, — мои корешки, порошки и капли, а вместе с тем… Этот ребенок, вылеченный от сифилиса и теперь такой славный бутуз; другой, которому я свела бельмо; третий, которого вылечила от поноса; женщина, вылеченная от застарелых ран на грудях, — все это мелочь в море человеческих страданий, но эта мелочь, — какое счастье доставляет она мне…» (14 ноября 1885 года, Сосновка).

Александра Леонтьевна сознавала непримиримость интересов хозяина и работника. В ее бумагах есть наброски повести «История одного увлечения» (февраль 1895 года), главный герой которой — помещик Лошкарев. Основная мысль — показать, «как современное экономическое состояние общества, то есть отношение капитала к труду, развращающе действует на человека, даже решившего поступиться своими интересами ради справедливости». В повести должно было быть изображено постепенное «превращение Лошкарева из человека, мечтающего об общем благе, в узкого хозяина». Выход писательнице виделся в мелкобуржуазной утопии «всеобщей свободной инициативы», основанной на личном труде.

Александра Леонтьевна всю жизнь горячо любила его — своего болтливого умницу, свое «двадцать два несчастья», своего синеглазого красавца — Алексея Аполлоновича. И если что ее коробило в нем, чего она ему не прощала, так это превращение в «узкого хозяина». 13 февраля 1903 года она пишет ему «по поводу… тяжелого и мучительного периода охлаждения». С непоследовательностью женщины, забывающей, что подобное бывало и прежде, она упрекает Бострома: «Вообще мне казалось, что с переездом в город ты стал легкомыслен и мелочен, точно мне подменили тебя. Более всего, кажется, на меня подействовала твоя мелочная борьба с квартирантами. Она казалась мне очень некрасивой, она унижала тебя. Более всего я страдала от того, что тот Алеша, которого я любила в Сосновке, вдумчивый, серьезный, ищущий смысла жизни, труда на пользу обществу, вдруг превращается в веселого, фривольного человека, разменивающегося на мелочи и, главное, старающегося прикрыть эту мелочность каким-то флагом идейности…»