Кроме того интернациональные связи поощрялись и были проще, ближе и искреннее, чем это стало уже несколько лет спустя.
Я с мужем училась в ЛГУ, на юридическом. В 1929 поженились, в 1930 родилась дочь. Он был прокурор, а с 1939 г. военный, по день гибели в действующей армии в 1942 г. При обкоме ВКП(б) была лечкомиссия. Вот в мае 1932 г. он приобрел мне путевку в Крым, в санаторий «Красное знамя» — это Мисхор. «Дюльбер» — это старое турецкое название здания.
Я попала в комнату с Галиной Тимофеевной Грибановой. Это — сестра писателя Грибанова Бориса Тимофеевича (серия «Жизнь замечательных людей» — «Фолкнер», «Хемингуэй» и др.). Она живет в Москве…
Через какой-то срок в санаторий прибыла группа немцев, и к нам поселили Грету. Она тогда ничего примечательного не составляла. Девушка двадцати четырех — двадцати пяти лет. Молодая! Приехала она с Карлом Феркельманом как его подруга. Он — из руководящих партработников Берлина, член ЦК КПГ. Хотя ее быстро из нашей комнаты переселили, мы продолжали дружить. Грета тогда еще только осваивала русский язык, а наши с Галей познания в немецком равнялись университетскому курсу. Грета была очень живая, веселая… Мы дружили с немцами, за ними был ореол работников Коминтерна, да и они очень радовались отдыху и знакомству с обыкновенными советскими людьми. Грета учила нас песням Буша, мы пели «Красный Вединг» и др. В курзале, для всех санаториев, Карл Феркельман и Вальтер Дуддинс делали доклады о Германии, о борьбе их компартии с фашизмом. Переводил наш отдыхающий, Вышинский Петр Емельянович, он жил в Москве… Научный работник, но молодой…
Грета все стенографировала для Феркельмана, чтобы он мог пользоваться материалом. Я дружила с Вальтером Дуддинсом. Не помню — как, но путевку мне продлили, и мы в Москву вернулись вместе. Вскоре Грета потеряла связь с Карлом: то ли его послали в другое место, то ли арестовали, и он погиб в фашистской тюрьме. Она очень тяжело переживала утрату Карла, и, пожалуй, я одна знала эту часть ее жизни.
Вальтер Дуддинс перешел на нелегальное положение, и обмен письмами у нас шел через Грету, так что это было еще одной из основ нашей переписки.
С того времени и по XII.1937 г. Грета мне писала не реже одного раза в неделю, мы с мужем со словарем читали о всей партработе и о ее жизни.
Весной 1935 года она приехала с Брехтом, он жил в гостинице, она у меня. Она опять была очень оживленной, говорила только о Брехте. Познакомила с ним: он был сдержан при посторонних, с ней держался официально.
Она говорила, что очень любит Марию Остен, что у них одна судьба, но Брехт — другой человек, чем Кольцов. Она мирилась с должностью секретаря, но очень страдала и от меня этого не скрывала.
В клубе писателей по ул. Воинова, а это рядом с моим домом, К. Федин принимал Брехта. Присутствовала вся литературная молодежь — Б. Лихарев, О. Берггольц, Г. Гор и др. Мы в одно время учились в ЛГУ.
Грета со всеми знакомилась, поясняла нам творчество Брехта, которое в ту пору не очень было доходчиво.
В это время она бывала у В. Стенича…
В 1964 и 1967 гг. я искала в Копенгагене ее могилу, так как понимала, что с ее здоровьем войну она не перенесла…
Письма из Дании были все такие же объемные и дружеские, и печатала она на такой бумаге, о которой Вы писали.
В 1935 г. через секретарей Г. Димитрова я узнала, что В. Дуддинс в 1934 году арестован германскими фашистами и осужден к 3 годам за участие в Гамбургском вооруженном восстании. Там он и погиб где-то.
Так как у меня был отчет о работе Тюрингской парторганизации, составленный Дуддинсом, — 27.III — 1961 г., я послала его в Берлин, а 14.IV — 1961 г. получила от проф. доктора наук Бруно Кайзера из Института марксизма-ленинизма при ЦК партии ответ. Сейчас я пошлю им фото, чтобы они увековечили своих товарищей; Вам тоже пришлю…
Кроме фотографий, о Грете у меня ничего не осталось. Все ее письма я уничтожила в XII — 1937 года, что тогда творилось — Вы знаете. Из ее подарков сохранилось только три учебника английского языка Палмера (изд. Токио), да и то дарственные надписи стерла…
Ну, что Вам написать о Грете? Была молодость. Помню, в Крыму ночью забрались в розарий («Чаир» он назывался) и воровали цветы. Она звала меня Blumenbesprizornik, то есть «Цветочный беспризорник». Это — после того, как она смотрела фильм «Путевка в жизнь» — о беспризорниках.
Она была необычным человеком. Ведь почти ничего нельзя! Веселая, любила солнце (ей нельзя), море (ей нельзя) и т. д. А она… Всегда без денег, а свою одежду раздаривала, как сувениры. Была строга и сентиментальна. Моей маленькой дочери привезла платье, беретик и сказала, что это не от нее…
Я вижу ее, светлую, с легкими пушистыми волосами, в синем сарафане, всегда с улыбкой, всегда с желанием кому-либо и чем-либо помочь».
Естественно, обратился я и по московскому адресу, который сообщила в том же письме А. А. Карягина.
Галина Тимофеевна Грибанова добавила несколько красочных подробностей, которые схватывает глаз человека ее профессии.
Художник-декоратор, к весне 1932 года она только окончила Грузинскую Академию художеств. И по путевке, которую добыл выпускнице отец — старый большевик, прибыла в крымский санаторий «Красное знамя». А тут и закрутилось-завертелось все так, как описывала А. А. Карягина. И на этюды выходить, как первоначально думала, времени почти не оставалось.
Впрочем, с Гретой она была знакома только в тот памятный крымский месяц. Больше же никогда не встречалась и не переписывалась, а за дальнейшими событиями наблюдала, выслушивая при встречах непременные и горячие рассказы Саши Карягиной, дружба семьями с которой повелась еще с тех пор. У нее же самой вышла другая линия в жизни.
Чем интересны истории этих давних знакомств былых лет? Они показывают, что Маргарет Штеффин была принята не только в литературно-художественной среде, пусть и достаточно широкой. У нее велись тесные, иногда многолетние отношения также и с людьми других трудовых занятий, профессиональных и общественных уровней, повседневных интересов — от дальневосточного рыбака и крымских колхозников до ленинградских юристов и грузинских интеллигентов.
Причем отношения эти не прерывались и тогда, когда Маргарет Штеффин уезжала из Советского Союза (вспомним А. А. Карягину, если благодарная память даже и преувеличивает что-то: «еженедельная переписка», год за годом!).
Самые разнообразные личные и деловые адреса в СССР, как свидетельствуют и другие источники, с дальнего расстояния обращались в разряд первостепенных и неотложных.
Для знаний Советской страны, ее личных, а вместе и Брехта все это было важно.
Из деятелей художественной культуры разных стран, тяготевших к Советскому Союзу и вынужденных подолгу жить в отрыве от здешней действительности, такой счастливой возможностью постоянного личного посредничества, какое обеспечивала Брехту М. Штеффин, наверное, редко кто располагал…
Вернемся, однако, к литературной дискуссии 1936–1938 годов на страницах московского журнала «Дас Ворт», к нравственному кодексу поборника истины автора «Жизни Галилея» и к захватившим тогда духовную атмосферу предвоенной Европы чуть ли не всеобщим апелляциям к разуму…
Фашизм был замешан на лжи. Ложь во имя якобы благодатных принципов и высших спасительных целей, которые почему-либо не способно в настоящий момент или на данном этапе постичь слабое по природе человеческое большинство, официально выдвигалась германскими нацистами в качестве важнейшего средства и способа руководства народными массами.
С присущей ему и, надо сказать, беспрецедентной в политической истории откровенностью Гитлер писал в «Майн кампф»: «При помощи умелого и длительного применения пропаганды можно представить народу даже небо адом и, наоборот, самую убогую жизнь представить как рай». Известен афоризм Геббельса, что тысячу раз повторенная ложь становится правдой.
И даже такой вроде бы «солидный делец» крупного капитала, как Шахт, изображавший из себя человека экономики и госаппарата, а не политики, на международном процессе главных немецких военных преступников в Нюрнберге «…показал, что он также принял нацистскую точку зрения, что всякая удачная выдумка — правда. Когда ему во время перекрестного допроса был предъявлен длинный список нарушенных клятв и лживых заявлений, он в свое оправдание заявил следующее:
