Впрочем, Сергей Михайлович был отходчив, а присущее ему чувство справедливости и деловая надобность скоро брали свое. И «Щучка», как (по чисто внешним признакам да разве еще за целеустремленную напористость) звала иногда Грету женская половина в доме Третьяковых, по-прежнему давала знать о себе то телефонными звонками, то визитами…

Сергей Третьяков был энтузиастом во всем, за что брался. Раз загоревшись, он уже полыхал, как дальневосточный таежный костер (Третьяков долгое время работал в тех краях, и многие считали его дальневосточником).

Брехт привлек его пафосом социальной активности, жаждой перетряхнуть жизнь, политической насыщенностью искусства, столь близкой окружению Маяковского, к которому принадлежал С. Третьяков. Немецкий язык Третьяков знал. Чувство чужого художественного текста у него было тонкое. Работоспособность неукротимая. Так что переводчик ид него вышел первоклассный.

Уже в ноябре 1933 года был сдан в набор сборник из трех пьес Б. Брехта, переведенных С. Третьяковым. Туда вошли «Орлеанская дева скотобоен», «Мать» и «Высшая мера».

Сборник «Эпические драмы», выпущенный Гослитиздатом в 1934 году, стал первой книгой Брехта на русском языке. А сопровождавший его «Вводный этюд», написанный С. Третьяковым, — началом серьезных критических осмыслений этого писателя в нашей стране.

Со своей стороны Брехт выделял Третьякова среди современных советских драматургов и находил поучительные для себя моменты в его произведениях.

Брехт обработал немецкий перевод пьесы С. Третьякова «Хочу ребенка», в которой его привлекала открытая митинговая дискуссионность постановки острых проблем нравственности и новых отношений между полами.

Исследователи (например, Фриц Мирау в другой книге) находят даже перекличку одной из сюжетных ситуаций этой пьесы со сценической вариацией подобного же момента в «Добром человеке из Сезуана»; цитируют крылатое изречение Брехта по поводу принципов индивидуализации социальных характеров в другой пьесе Третьякова «Рычи, Китай!»; пишут об интересе Брехта к эстетическим суждениям Третьякова…[35]

С именем и обликом этого энтузиаста и близкого товарища связан ряд стихотворений Брехта разных лет. От «Московский оабочий класс принимает великий метрополитен 27 апреля 1935 года», шутливого послания «Совет Третьякову быть здоровым» до трагического стихотворения «Непогрешим ли народ?», написанного после 1937 года, в котором есть такие строки:

Когда Брехт писал эти строки в своей датской рыбачьей деревушке, он пробивался к истине лишь чувством сквозь глухую завесу незнания. Время подтвердило трагическую проницательность поэта, оставшегося верным памяти советского друга.

К 1934–1935 годам С. Третьяков, несомненно, был главной фигурой среди тогдашних переводчиков и популяризаторов творчества Брехта в СССР. Но были, как мы знаем, и другие. Например, поэт Семен Кирсанов… Конечно, предубеждения и скептицизм в издательской и литературной среде не собирались сдавать позиций. Но вместе с тем ширилось число доброжелателей. Охотно шел навстречу Брехту возглавлявший «Жургаз» М. Кольцов. (Премьера «Куле Вампе» была делом его рук.) Если писательскими международными связями ведали М. Аплетин и С. Третьяков, то такими же контактами по линии театральной вместе с Э. Пискатором занимался Б. Райх…

У всей этой поддержки и опоры был, пожалуй, лишь один изъян. У нее было только одно плечо. Все кучилось и концентрировалось в Москве.

Между тем не меньшие литературные резервы были во втором крупнейшем центре — в Ленинграде. О том, чтобы новаторское немецкое революционное искусство прочно оперлось в Союзе на второе плечо, и мечтала неутомимая Грета, упорный миссионер Брехта.

И случай скоро представился. В одной из комнат «Фегаар» — Издательства иностранных рабочих (опять-таки в Москве!) она познакомилась с переводчиком В. О. Стеничем…[36]

По обыкновению стремительно войдя однажды в просторный кабинет немецкой редакции, она вдруг ощутила там обстановку непривычной почтительности и даже некоего интеллектуального трепета.

В центре восседал представительного вида человек, лет тридцати пяти, в золотых очках, одетый с той безукоризненной тщательностью и изысканностью тонов и сочетаний элементов костюма, которая заставляла видеть в нем не подражателя, но законодателя мод. До чего же, однако, все в нем было обихожено! Он, видимо, начинал лысеть и потому носил предельно короткую стрижку. Белокурые, с рыжинкой, волосы были расчесаны на пробор и уложены волнисто, мелкими завитками на кончиках.

Детали Грета заприметила позже. А тогда лишь видела, что человек, вольно устроившись в кресле, что-то речисто и остроумно рассказывал. Ему почтительно внимали из-за своих столов две редакторши и заведующий. К поручню кресла была пристроена трость из красного дерева, с серебряной инкрустацией.

Грета не любила напомаженных щеголей и потому сразу насторожилась.

— Валентин Осипович Стенич! — познакомил их заведующий. — А это наш немецкий товарищ — Маргарет Штеффин! Между прочим, прибыла от Брехта…

— Любопытный писатель! — переключаясь от своего рассказа, заметил Стенич.

— Не любопытный, а чуть больше! — вспыхнула Грета. Снисходительность Стенича задела ее.

Повеяло неловкостью.

— Между прочим, Грета устраивает новую рукопись Брехта, — примирительно сказал заведующий. — Он написал «Трехгрошовый роман». Сильная вещь! Может, почитаете, Валентин Осипович? — со значением обратился он.

— Ну, что ж, пожалуй… Можно. Только я в поездке. Пришлите мне на Ленинград, бандеролью! — согласился Стенич.

И хотя в этих словах снова мелькнула обидная снисходительность, Грета сдержалась. Она слышала, кто такой Стенич. Это был крупный мастер художественного перевода. Он одинаково блистательно переводил с английского, французского, немецкого. Несмотря на сравнительную молодость, на его счету были полки переведенных книг Дос Пассоса, Джойса, Фолкнера, Киплинга, Мальро… Не говоря уж об уровне, это был популярный переводчик. И к тому же из Ленинграда! Если бы этот метр взялся за «Трехгрошовый роман», Биди, безусловно бы, прозвучал на русском языке и.

выиграл в смысле перспективы. А ради пользы дела Грета готова была подавлять любые раздражения. Она согласно кивнула…

Наверное, месяца четыре от Стенича не было никаких сведений. Грета в свою очередь успела вернуться из поездки в Тифлис, где гостила у грузинских друзей, появившихся через Третьякова. С очередными делами посетила Ленинград (они разминулись — Стенич был в Москве). И думала теперь только, как бы заполучить назад рукопись. Почерпнутые с тех пор характеристики Стенича мало сочетались с представлениями о деловой обязательности.

Оказывается, имя его в ленинградском клубе писателей не сходило с уст завсегдатаев. Не надо было только затыкать ушей, чтобы наслушаться о его жизни и подвигах разнообразных историй, легенд и анекдотов, в которых преобладали тона завистливого восхищения.

Он слыл человеком искусства, одинаково принятым в театральной, музыкальной и литературной среде, денди, другом всех талантов, гонителем бездарей, насмешником и острословом.

Это он, подержав внуках и прикинув на вес расхваленную повсюду книгу ее подруги Марии Остен, обронил фразу, что читать лучше «Алису в стране чудес».

На творческом вечере одного маститого поэта, когда тот читал свои новые стихи, Стенич сподобился вполголоса угадывать очередную рифму. Скажем, в таком примерно духе: «Мой дядя самых честных правил…» — самозабвенно гремел с трибуны поэт — «…заставил» — наперед подсказывал из публики Стенич. «…занемог» — воспарял вития — «…не мог» — суфлировали из зала. Отгадывание было настолько убийственно точным, что публика вошла в азарт. Вечер едва не был сорван.