Статусная паника заставляет все время осмыслять критерии успеха. Решающий — престижное образование. Гигантский образовательный элеватор становится еще одной характерной чертой нового мира среднего класса.

«Белые воротнички» в подавляющем большинстве политически безразличны; однако именно им присущ повышенный интерес к массмедиа, особенно к пропаганде стабильности социальной структуры, основанной на ценностях нового среднего класса.

Однажды со свойственной ему самоиронией Миллс пояснил свой пессимизм словами некой дамы, высказанными на одной из академических вечеринок: «Я знаю, Миллс, я читала ваш «Белый воротничок»... Это история одного парня из Техаса, который прибыл в Нью-Йорк». Выдержав паузу, Миллс громогласно захохотал: «Она по-настоящему поняла меня! Мой Бог, как она была права!»

Совершив стремительное академическое восхождение — из провинциального техасского колледжа во всемирно известный Колумбийский университет штата Нью-Йорк, — Миллс был назидательным положительным примером рутинного мира средних классов. Но он грезил об иной социальной организации.

Незадолго до смерти Миллс вел переговоры с Фиделем Кастро о создании на Кубе университетского центра принципиально нового типа: в нем обществоведы и гуманитарии из разных стран мира объединятся в исследовании альтернатив всемирного социального развития. К сожалению, со смертью автора проекта идея необычного университета на Кубе заглохла сама собой.

В самый разгар холодной войны Миллс создает своеобразную книгу- письмо воображаемому русскому другу: «Товарищ, я постоянно слышу, что мы с тобой фаги. Хорошо, я готов вступить в контакт с врагом, мы же с тобой можем заключить наш собственный сепаратный мир. Ведь скоро появятся зоны свободы в СССР. Я хочу, чтобы эти письма дождались тогда тебя, Товарищ».

Письма к Товарищу, создававшиеся во время нескончаемых путешествий Миллса по миру (Сараево, Инсбрук, Рио-де-Жанейро, Москва, Нью- Йорк), —довольно сложный научнолитературный жанр, соединяющий биографически-исповедальный тон, философско-социологическую рефлексию о судьбах мирового сообщества и искреннюю попытку продуктивного диалога с российско-советской культурой. Автор писал, конечно, не только для безымянного советского Товарища, но прежде всего для самопознания, а также для американских и западных интеллектуалов.

Миллс размышляет об особенностях собственной судьбы преимущественно в юности: «Я... сын беловоротничкового отца, зацелованный маменькин сыночек...» Он очень сожалеет, что в его окружении в провинциальном Техасе двадцатых годов практически отсутствовали какие-нибудь признаки высокой культуры. С удивлением отмечает, что его первое знакомство с образцами мировой культуры оказалось случайно связано с Россией: «Я учился второй год в колледже, когда впервые услышал классическую музыку, это была Патетическая симфония Чайковского, в то же время я увидел первую в моей жизни театральную пьесу, это был «Вишневый сад» Чехова».

Миллс пишет: «Я был интеллектуально, политически, морально одинок» и подчеркивает, что его взросление всегда было как бы обращено в прошлое: «В 30-е я был юно-молодым. Иногда я думаю, что в течение 30-х я жил в 20-е, а в ранние 40-е я жил в 30-е...» Возможно, поэтому Миллс стал историческим социологом. В любом социальном явлении, которое он исследовал, ученому удавалось чутко чувствовать существование предшествующего исторического этапа. Автобиографические размышления Миллса обрываются на 1940-х годах, времени, когда он становится самостоятельно мыслящим социальным исследователем радикального толка: «В сороковые я стал «вобби» — оппозиционером против бюрократии».

Американца с советским человеком объединяет прежде всего вот что: «Мы с тобой оба отличны от европейцев... (Миллс, действительно, начиная с 1950-х годов, посетил много стран Европы и создал обширную галерею набросков различных социальных типов европейцев: итальянского рабочего, французского полицейского, датского профессора...) Он приводит мнение югославского крестьянина о строительстве социализма: «Они хотят построить социализм, это, похоже, хорошая вещь, но почему же за такое важное строительство они нам так мало платят?» Вновь и вновь Миллс замечает себе и Товарищу: «Наша вина — нам надо общаться с европейцами».

Большие надежды на появление обновленного и эффективного левого движения Миллс связывал прежде всего с Европой. После венгерских событий 1956 года из западноевропейских коммунистических партий в знак протеста вышло много интеллектуалов. В попытке создать новое левое движение они стремились объединиться с радикальными представителями лейбористских и социал-демократических партий, тогда же в знак протеста покинувших свои организации после кризиса вокруг Суэцкого канала. Эпицентром новых левых была Англия (движение и журнал «New Left»); именно там у Миллса было подавляющее число друзей-единомышленников. В Америке левые движения почти полностью контролировала ортодоксальная коммунистическая партия, лояльная СССР. Миллс, апеллируя к Товарищу, искал гуманного левого радикала в советской России.

Миллс призывает уйти из-под власти и влияния нынешних верхов как в Америке, так и в СССР: «Нам следует быть осведомленными в действительных параметрах реальности».

Сама несправедливость судьбы, по Миллсу, есть проблема личной человеческой биографии, прорастающей в обезличенных косных структурах общества, которое неведомо куда н к чему движется. Он напоминает слова своего учителя Мида: «Мы не знаем, где мы находимся, но мы знаем, что мы в пути».

Повседневную жизнь американского интеллектуала Миллс иллюстрирует примерами собственной жизни. Это точные яркие зарисовки из жизни американского домохозяйства, университета, дороги, общения.

Миллс постоянно задавался вопросом: «Какой ты, Товарищ?», заметно, что постижение воображаемого друга дается ему с громадным трудом. «Я прочел 3-4 дюжины книг специалистов по России, я продолжаю чтение этих книг, но я так и не понял, что ты за человек. Я содрогаюсь от мысли, что ты тоже читаешь книжки русских специалистов по Америке и в них нет того же».

Тут Миллс почти по-толстовски призывает к непосредственному опрощающему общению: «Давай забудем специалистов и экспертов... Давай говорить друг с другом наивно...»

В 1960 году — уже прошло три года, как создаются письма к Товарищу, — Миллс совершил первое путешествие по Советскому Союзу. Но и на родине Товарища Миллс его самого не обнаружил. Это было, пожалуй, самой главной загадкой для него, и он не преминул попенять на это воображаемому русскому другу: «Как видишь, я в твоей стране, и я разочарован: я до сих пор оказался не способным найти тебя, а если мы уже и встречались, то я не опознал тебя. Не знаю... В Москве, Ленинграде, Ташкенте, Тбилиси я беседовал с десятками твоих коллег, постоянно пытаясь найти тебя, часто беседуя с ними о тебе, впрочем, никто из них ничего об этом не знает. У меня уже накопилось интервью с ними на 300 страниц. И что мне теперь со всем этим делать?..» Впоследствии Миллс использовал часть этих интервью для вышедшей уже после его смерти антологии «Марксисты», но ведь в СССР Миллс искал не только марксистов, а прежде всего Товарища. Мы можем наверняка предположить, что автоматически, как любой иностранец в тогдашней

России, окруженный лишь идеологически выверенными и преданными политическому режиму друзьями. Миллс Товарища найти не мог. Ни к чему не приводили его попытки поговорить с окружающими его русскими наивно. Например, без ответа остался тост Миллса, произнесенный им на торжественной встрече в Институте философии Академии наук: «За полную реабилитацию товарища Троцкого как знак обретения политической свободы в СССР».

После обескураживающего посещения Советской России Миллс почти на год отложил сочинение писем Товарищу. Он посетил СССР второй раз в 1961 году, после этого вновь попробовал приступить к продолжению товарищеских писем, но разрыв сердца навсегда прервал его работу.