И Худяков валялся недалече, на грязной тропе коридора…
Серж поднял палец:
— Я ж тут из учреждения. Угадай!
Андрей сказал раздельно:
— “И души, и бестии”.
— Ты что, за мной шпионишь?
— Просто мне туда!
— Молодые патриоты! Но я какой политик? Разве я молодой?
— Главный их, не знаешь, там?
— Я барышню навещал. — Антантов раскатисто крякнул. — Ах-ха! Сиськи. Губы бантом. Глаза дикие, и в глазах одна мольба, чтобы хорошенько ее… трахнули. Пустышка… Но сиси! — Он встряхнул жестянку, и, не уловив плеска, выбросил в урну. — Когда на радио пожалуем?
— Репортаж приготовлю, и…
— Готовь, все в руцех Божиих… Антантов хлещет. — Он сочувственно называл дедушку по фамилии, как если б сам носил другую. — В микрофон икнул недавно. Обещает: скоро на даче заточусь, картоху окучивать, коз нянчить… Кха, ну и шуба! Норка?
— Тюлень… — Андрей зачем-то добавил: — А ворот из зайца. — И еще добавил: — В рассрочку взял. Каждый месяц теперь плачу.
— В рассрочку? Купи сорочку!
— Побегу я.
— С Богом! — Серж отер чуб, смахнул накопившийся ливень, протянул слякоть пятерни. — Барышню не отбей!
Худякова ветер гнал дальше.
Исчез сад “Эрмитаж” с решетками и простудным бредом деревьев.
Выпал самый первый снег, и стаял снег, и невдомек этот снег погребенным.
Они лежат под землей и не знают волнений природы. Или это я сейчас под землей, под каждым куском асфальта, я, зарытый, перемещаюсь вместе со стуками моих башмаков?..
Дворовый проем. На стене арки — желтое:
И души, и бестии
Легонько взбежал по скользким ступеням, прижал клавишу коммутатора.
Тонкое:
— Кто там?
— К Василию.
Писк, и уже внутри — отирает ботинки о хлюпающий половик.
Девушка за партой.
Чернота влажных глаз. Немилосердные румяна. Про нее говорил Антантов? Бантиком рот. Шелковый бантик развязался:
— Шеф задерживается.
Она была в просторной матроске. Голубые полосы удружали азиатской мордашке. Шершаво облизнулась.
— Вы шубу снимайте — и на вешалку.
Справа, вдоль стены, пара вешалок, на тумбочке — потушенный телевизор, кожаный диван. Стена, противоположная двери, вся в пришпиленных иллюстрациях. Девушка от двери слева. Перед ней пепельница в виде черного сапожка. Еще книга, обернутая в газету.
Он повесил шубу. Медленно шел мимо фоток. Девушка провожала его дичайшими очами.
Подростки сажают деревце под сенью многоэтажки.
С ухмылками подносят нищенке торт — коробка отставлена.
Гогоча, тянут в разные стороны книгу, страницы смяты, позади бездушный Большой театр.
И каждый наряжен в белую майку с желтым, как выводок цыплят: И ДУШИ, И БЕСТИИ.
— Статью напишешь?
— Андрей… — Он смотрел выжидательно. — Пишу.
— Таня.
— Нравится, Таня, это?
Она длинно раззвенелась:
— Ублюдки! Кофе хочешь?
Приволокла из глубин коридора второй стул.
— А тебя сюда как занесло? — Андрей отхлебнул.
— Козлы платят. По-моему, мы везде себе изменяем. Иногда помогаю выдумывать их листовки вонючие! С четырех вечера до одиннадцати. Потом ухожу. И остаюсь с собой. А я всегда… Есть у меня…
— Серега?
— Какой?
— Антантов.
Вспыхнула:
— А ты его откуда?
— Да журналисты же…
Повернув шею, проткнула пристальным взором, и огненная сигаретка увиделась ему летящей осой.
— Не все ли равно. У меня пять знакомых. Близких. И когда я хочу кого-то… То просто звоню одному из них.
Он перевел глаза на книжку в газетной обертке:
— Чего читаем?
— Угадай.
— Замаскировала.
— Что наши уничтожают.
— Одно и то же?
— Читаю, читаю… Одно и то же. Книжку открыла и гляжусь!
Худяков развязно расправил конечности:
— А телефончиками обменяемся?
Из-под парты плавно извлекла белый лист. Летуче черканула. Порвала на две части.
Сказал:
— У вас, я вижу, бумагу рвать умеют.
И в тот же миг зарыдала дверь. С улицы порывистое:
— Танька-а!
Одубевший, ввалился парниша.
— Приветик! — Усердно топотал ботинками. — Из газетки? Кофейком Танюшка балует? Смотри, Танюш, от этого дети бывают…
Девушка стала презрительно непроницаемой. Андрей спрятал бумажку в джинсы.
Парнише было лет двадцать. Животастый, в пенсне и диатезный подбородком. Он осторожно размотал кашне, освободился от дубленки, которую уложил на диван. Предстал в черном двубортном костюме, при черном галстуке, с золотым “Паркером” из нагрудного кармашка.
Высокопарно:
— Пройдемте, прошу!
Нахраписто:
— Тань, а мне кофейку?
Заискивая:
— Принесешь, лады?
Коридор.
— Футбол развиваем! Соревнования… По вторникам… — Тормознул у кабинета: — Ван моумент. — Звякнул ключиками.
Андрей вошел, дыша ему в затылок.
— Сюда, сюда. Великолепно!
Поместились друг против друга в креслах, и можно было закружиться. Кружить по-детски, по-дворовому… Но не кружили, напряглись. Меж ними — стол.
У Василия над головой глянцевела писанная маслом картина. Сизый кит-труженик высунул горб из пенных вод. Сверху, распустив когти, завис орел-гуляка.
— Может, на ты?
— Давай… — Вася сглотнул.
— Понимаешь, пишу статью. Чем занимаетесь?
— Мы помогаем людям. — Хозяин наставил серьезные, с искорками глаза.
Андрей, подмечая эти искорки, догадался: маменькин сыночек. Жалобно сочит ноздрями. Алый бутон горла. Больной в забытьи под одеялом, пока мать кипятит молоко.
— Людям?
— Лето! На озере! Костры жжем — высокие! Песни поем — красивые! Рыбу ловим — вкусную! Сами плаваем. И за лето книжки читаем — добрые! Десять на голову. И души! — Василий посмотрел с вразумлением. — И бестии! Мы про что думаем? Чтобы в гармонии жить. Тогда полушария оба в работе. Мы книжки даем: пять на полушарие. Девушку защитил. Порох всегда сухой. Значит, бестия. Ты вот Ницше читал? А все равно человек свиньей обратится… Если… Про чего забудет? Про Бога!
— Га-га-га! — молодой шум коридора.
— У нас же души бессмертные. Это сложнее, чем в морду двинуть. Значит, читаем пять книжек про душу. Достоевского. Еще этого…
Вася заскрипел с постыдным звуком. Онемел и, в смущении, скрипнул пару раз, изобличая кресло.
Слюни
Утром он проснулся, учуяв будильник за минуту до пиликанья.
Он которое утро просыпался на грани звона.
9.29.
Андрей перевел рычажок и благодушно отвалился в постель.
Свет скупо залезал в комнату, барахлил автомобиль, покрикивали дети, на карнизе цокал, верно, голубь, и чувствовалась белизна снега, что требует твоих проспавшихся глаз.
Худяков жмурился, вставать не спеша, затылком лаская подушку. А встав, сразу в горячую воду. Надо с комфортом, прикрывшись тусклым паром, выползать из снов. Пока будет дрыхнуть в ванной, где зеркало запотеет под песнь труб, пускай кипятится чайник, и пар заволочет кухонное окно.
Опаздывание, тревога в паху, прохладный бутерброд — выдернуть компьютер, натянуть свитер, попасть в ботинки, нажать автоответчик, ботинки чищу, грохнула книга — высунулась с полки — вечером подниму, и шараханье в душной шубе, следя подошвами, на кухню — гипнотичный взор на конфорки: выключен ли газ?
В газету!
А в газете:
— Здра-асьте! — Через порог шагнул старый либерал.
Низкий, с прокуренной челкой, Куркин обвел комнату сиянием глаз.
Ребята привычно заловчили, подставляя виски и подбородки… Худяков неуклюже не увернулся — он был первым, — и прямо в губы ему пришелся сочный поцелуй. Обойдя комнату, Куркин вернулся к Андрею и ткнул его твердым пальцем:
— Слышь, зайди, маленький.
Дверь кабинета была в той же комнате.
— Слышь, закрой, — блудливо покосил глазом.
Андрей встал, притянул дверь и, не садясь, сдерживая неизбежное, бодро гаркнул:
— Да, Петр Васильич! Как дела у вас?
