— Пропали мы!.. — и остальные бойцы, впервые принимавшие боевое крещение, в панике бросились бежать, подставляя врагу спины.

Гитлеровцы хладнокровно добивали бегущих красноармейцев. Они надеялись, что, свободно войдут в поселок, но тут подоспели ополченцы. Кавун приказал залечь. И когда десантники приблизились на сто метров, скомандовал:

— Огонь!..

Винтовочные залпы рванули воздух. Гитлеровцы, ошеломленные неожиданным ударом, остановились. Огонь со стороны ополченцев усиливался, цепи противника заметно редели. Опомнившись, гитлеровцы отхлынули назад, залегли и открыли ответный огонь.

Кострюков и Васильев, подымая поочередно своих бойцов, короткими бросками продвигались вперед, идя на сближение с противником. Бирюк, вернувшись с берега, тоже передвигался то перебежками, низко пригнувшись, то ползком на брюхе.

«Значит, правду говорил майор, что немецкая армия на Кавказ прорвется, — радовался Бирюк, прижимаясь к земле. — Немец — силище!.. Вот только ихняя пуля не задела бы меня…»

Бирюк рассчитывал не только избежать немецкой пули, а прикидывал, как бы самому пометче послать смертоносный кусок свинца, но не в немца, а в спины своих земляков.

Вон на левом фланге маячит Анка. Она неотступно следует за взводом Васильева. Пользуясь суматохой боя, Бирюк выстрелил и промахнулся.

«Далековато, черт возьми… И темнеет…»

А вот Душин совсем близко, он перевязывает раненого, стоя на коленях. Второй предательский выстрел — Душин покачнулся и ткнулся головой в грудь раненому бойцу, будто застыл в долгом земном поклоне.

«Пускай кровью исходят, аспиды…»

На высотке усердно строчил пулемет. Бирюк медленно повернул вправо голову, сдвинул косматые брови. За пулеметом сидел красноармеец.

«Надоел ты мне, чертяка…»

Третий выстрел — и пулемет смолк. Бирюк злобно усмехнулся, в глазах его засветились волчьи огоньки. Но вдруг огоньки погасли, будто кто-то задул их. Метрах в ста от него поднялся Кострюков, чтобы совершить со своим взводом очередной бросок. Мгновение — и голова Кострюкова оказалась на мушке. Выстрел. Кострюков замертво упал навзничь. Повалились на землю и только что вскочившие на ноги бойцы. А тут опять отчаянно и яростно длинными очередями застрочил «максим». У Бирюка от злобы перекосилось лицо. И хотя уже начинало темнеть, он узнал Кондогура. Даже разглядел, как у старого рыбака, стоявшего на коленях за щитком пулемета, вздрагивали плечи и тряслась голова. Вот старик перестал стрелять, сорвал с пояса гранату, сдернул кольцо предохранителя, поднял руку. Оказывается, несколько гитлеровцев незаметно проползли лощинкой и обходили высотку, подбираясь к пулемету. Кондогур уже готов был швырнуть в них гранату, но пуля, посланная Бирюком, сразила его.

Кондогур, падая на бок, разжал пальцы, граната выскользнула из рук и взорвалась. На воздух взлетели клочья одежды. В ту же секунду послышался гневный бас Кавуна:

— Бей нимецьку сволоту! Смерть фашистским катам! Вперед, хлопци!

Все вскочили, словно подхваченные вихрем, над побережьем загремело мощное победное «ура!». Гитлеровцы были смяты и в панике откатывались назад.

Кавун в сопровождении двух бойцов приближался к высотке. Бирюк, прихрамывая, поспешил туда же. Возле пулемета лежало двое убитых красноармейцев и Кондогур с развороченным гранатой животом.

— И ты здесь? — взглянул Кавун на Бирюка, стоявшего с опущенной головой и скорбным лицом над трупами красноармейцев и Кондогура.

— Где же мне быть, товарищ командир? — вздохнул Бирюк. — Все мы сыны одной матери-Родины и дорога у нас одна.

— А боеприпасы?

— Погрузили.

— Доставьте на судно этот пулемет. Он еще нам пригодится.

— Есть; товарищ командир!..

В сумерках хоронили убитых товарищей, подбирали раненых и оружие. А ночью снялись с якоря, миновали притихший, погруженный во тьму Ейск, обогнули косу Долгую и взяли курс на Приморско-Ахтарск, куда прибыли утром. Там долго не задерживались. Бои шли в районе станицы Каневской. Через два-три дня немцы могли появиться в Ахтарске. Запаслись горючим, пресной водой и в тот же день вышли из Ахтарского лимана в море. Раненых красноармейцев разместили на «Темрюке» и «Керчи», тяжелых — в кубриках; получившие незначительные ранения находились вместе с бойцами на палубах.

Перед вечером флотилия, состоящая из двух судов, придерживаясь берега, прошла в виду Ачуева, в сумерках миновала рыбацкий поселок Сладковский, а в полночь «Темрюк» и «Керчь» вошли в устье Кубани и пришвартовались к пристани города Темрюк.

— Вот и Кубань, — сказал Кавун, глядя за борт на темные воды реки. — Шо будемо дальше робыты?

— Утро вечера мудренее, — ответил Васильев. — Завтра сдадим в госпиталь раненых и решим, что нам дальше делать…

— Э, ни! — запротестовал Кавун. — Хто знае, що буде утром? Може, бомбы на город и пристань посыплются. Надо зараз же це дило организуваты.

— Пожалуй… ты прав, — согласился Васильев.

Опасения Кавуна оправдались. С рассветом, когда санитарные автомашины госпиталя, приготовившегося к эвакуации в Сочи, забрали с «Темрюка» и «Керчи» раненых, город огласил тревожный вой сирены. Суда бронзокосцев снялись с прикола и полным ходом устремились вверх по Кубани.

Вскоре на судах услышали гул моторов, нараставший с каждой минутой, а потом со стороны Крыма в иссиня-белесом небе показалась девятка «юнкерсов», сопровождаемая истребителями. Самолеты шли на большой высоте. Над Курчанским лиманом девятка распалась на звенья. Первое звено, не меняя курса, шло на восток, второе направилось на северо-восток, а третье повернуло к Темрюкскому заливу. Спустя несколько минут первый самолет третьего звена сделал разворот и пошел в пике, за ним последовали остальные. В Темрюке застучали зенитки, и тут же тяжко содрогнулась земля от бомбовых ударов… Бирюк, стоя на палубе и сжимая в руке карабин, с горячностью кричал:

— Аспиды… Они же госпиталь могут накрыть… Вояки… раненых добивать!

Анка, перебиравшая в сумке медикаменты, не без удивления взглянула на обычно молчаливого Бирюка:

— А ты, однако, злой на них. Это хорошо…

— Анна Софроновна, разве с фашистами можно воевать без злости? Никакой пощады им, аспидам…

Моторы на «Темрюке» и «Керчи» работали с полной нагрузкой. Преодолевая сильное встречное течение бурной Кубани, суда упорно продвигались вперед. Над бескрайними кубанскими просторами стоял непрерывный орудийный гул. Там шли ожесточенные бои. Гитлеровцы, невзирая на огромные потери в живой силе и технике, опьяненные временными победами, рвались к Краснодару.

Кавун и Васильев склонились в кубрике над развернутой картой Краснодарского края. Суда как раз проходили хутор Соболевский.

— Як ты мозгуешь, Афанасьич? — спросил Кавун, бросая на карту карандаш.

— Впереди Троицкая, — Васильев повел пальцем по карте. — Мы можем и отсюда начать наш поход в предгорье. Но посмотри, какой однако, далекий путь!

— Шо же будемо робыть?

— Плыть пока это возможно. Водный путь намного сократит наш переход.

— Хай буде так! — согласился Кавун.

Вечером бросили якорь возле хутора Ольгинский-второй. С востока, со стороны Краснодара, доносилась орудийная канонада. Бирюка высадили на берег для разведки. Но в хуторе не было ни одной воинской части и сами жители находились в полном неведении.

С наступлением темноты орудийный гул смолк. Вокруг разлилась ничем не нарушаемая тишина. Отчетливо было слышно сонное бульканье воды у берега, легкий всплеск рыбы в камышовых зарослях. Извилистая, быстрая Кубань изобиловала водоворотами и отмелями, фарватера реки никто не знал, на бакенах не мерцали предостерегающие огоньки, и Кавун решил заночевать возле Ольгинского.

Анка лежала на палубе и смотрела на ярко горевшие в темном небе звезды. К ней подсел Бирюк, помолчав, спросил:

— Думаете, Анна Софроновна?

— Думаю, Харитон…

— По дочке, небось, скучаете?

— И по дочке, и по отцу, и по Евгенке…

— Понимаю и сочувствую, Анна Софроновна. Но ничего… после войны все мы свидимся, а вот Кострюков и Душин… — Бирюк вздохнул и продолжал: — Они-то уж не подымутся из могилы, никогда не увидят родного берега.