Он докуривал третью папиросу, прошло уже около часа, но Анка не звала его. Павел нервничал, начинал сердиться.

«До чего же упрямая гордячка. В моих руках и надо мной же издевается… Нет, девка, пора кончать с тобой. Ежели и нынче не покоришься, поставлю точку. Я тебе устрою то, что Таньке Зотовой. А может, и похлестче».

Анка искупала Валю, уложила ее в постель, притворила в горницу дверь и принялась за уборку в прихожей. Когда Павел открыл дверь, она заканчивала мыть полы.

— Можно?

— Хозяин хутора может в любой курень входить без спросу.

— Воспитание не позволяет.

— Где же это ты получил воспитание? В немецкой школе?

— В советской.

— Нет, — мотнула головой Анка, выжимая тряпку. — В тебе ни советского, ни человеческого ничего нету. Пустота одна.

Павел прошел к столу, сел на стул.

— Сразу видно хорошее воспитание: в калошах, в шубе и в шапке за стол, — уязвила его Анка, моя руки.

— Жду, когда хозяйка предложит раздеться.

Анка не ответила. Она сходила в горницу, вернулась с книгой и села у печи. Павел разделся, повесил на гвоздь шубу и шапку, снял калоши.

— Валя спит?

— Спит.

— Что читаешь?

— Житие святых, — бросила Анка, раскрывая небольшой томик басен Крылова.

Павел подошел к столу, ухмыльнулся:

— А разве такие книги позволительно читать коммунистам?

— Позволительно, — не отрывая глаз от книги, однотонно проговорила Анка.

— Та-ак… Значит, при советской власти Маркса изучали, а при немцах за святых угодников цепляетесь. Выходит, служим и вашим и нашим?

— О других по себе не суди.

— Что мне до других. Наплевать на них… Ты вот что скажи мне: надумала что-нибудь?

— Я ни о чем не думаю.

— Совсем ни о чем?

— Нет… О дочери думаю, о ее судьбе.

— Судьбу Вали может устроить только отец.

— У нее нет отца.

— А я?

— Ты давным-давно отрекся от нее.

Павел засопел. Анка знала, что это служило признаком раздражения, и замолчала. Она не боялась вызвать в нем гнев и ярость, но не хотела его крика, от которого могла проснуться Валя. Павел курил одну папиросу за другой, исподлобья смотрел на Анку, сидевшую не шевелясь у печи с раскрытой книгой. Он не понимал, как тяжело было ей сознавать свою обреченность!

— Скажи, Анка… — Павел прикурил от дымящегося окурка новую папиросу, сделал несколько глубоких затяжек: — Скажи, ты любила меня когда-нибудь?

— Ты знаешь об этом.

— А теперь любишь?

— Нет.

— Полюбишь?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Тогда я тебя… у-ни-что-жу, суку.

Анка вскочила со стула, выпрямилась и прямо посмотрела ему в глаза.

— Можешь убить, но не смей оскорблять. Слышишь, тупое животное…

— Я сожгу тебя в этом курене. Живьем. Нынче же.

На крыльце кто-то затопал ногами. В дверь постучали.

— Заходи, соколы! — крикнул Павел.

В прихожую вошли запорошенные снегом полицаи. Вислоухий поставил на стол полуведерный чайник, другой полицай выложил газетный сверток.

— Ну и закрутило, — сказал полицай. — Настоящая буря начинается.

— Чай не остыл? — спросил Павел.

— Горяч. Первак. Спирту-ректификату не уступит.

— Давай чаевничать, коли так.

— Хозяюшка, Анна Софроновна, просим на чашку чаю, — пригласил полицай.

Анка отвернулась.

— Она непьющая, — насмешливо бросил Павел.

В чайнике был самогон, в свертке — хлеб, соленые огурцы и сало. Павел и полицаи пили самогон кружками, задыхаясь, кашляли, запивали водой. Захмелевший полицай, кивая на Анку, спросил Павла:

— Договорились? Закатим свадьбу, атаман?

— Я ей, видишь ли, не по вкусу.

— Да ну! Шутишь, атаман.

— Спроси ее, суку.

— Быть того не может, Анна Софроновна. Наш атаман — самый первый раскрасавец на всем побережье. А краше вас, нашей атаманши, на всем Азовье не сыщешь. Возьмите в свои драгоценные руки его золотое сердце. Не желаете? Боже мой! Да неужто ж это правда? Анна Софроновна…

— Не трогай ее, — оборвал полицая Павел. — Наливай. Чаевничать будем.

— Не может того быть! — не успокаивался полицай. Он держал в руке кусок сала и рвал его зубами. — Неужто в самом деле отказ? Анна Софроновна, да мы бы вас на пролетке с ветерком катали, на руках носили бы. Шутка ли? Атаманша! Все девки и бабы от зависти полопались бы…

Анку клонило ко сну, но она прикрывала зевки рукой и молча выслушивала грязную похабщину полицаев. Вдруг она насторожилась… На крыльце опять затопали чьи-то тяжелые сапоги, кто-то постучал в дверь. Анка открыла. Вошел человек, весь завьюженный, будто его с ног до головы обложили ватой. Только глаза тускло светились на лице. Если бы не железная трость в руке, Павел не узнал бы отца.

Тимофей снял с головы шапку, отряхнулся от снега, вытер лицо, перекрестился:

— Доброго здоровья, православные християне.

Ему никто не ответил. Тимофея это, кажется, нисколько не тронуло. Он продолжал:

— А я-то сразу и не додумался, где бы мог быть Пашка. Оно-то по народному пословию так и выходит: где сука, там и кобеля ищи.

Полицаи заржали. Анка молча поднялась и вышла в горницу, плотно прикрыла за собой дверь.

— Здо́рово ты, батя, рубанул, — захохотал Павел. — Правду-матку рубанул. Что сука, то сука.

Тимофей посмотрел на чайник и объедки, покосился на Павла.

— Пируем, атаман? Уж не по мне ли поминки справляешь? Рано.

— Что ты, батя. Просто так выпиваем. Хочешь самогону? Налей ему, — кивнул он полицаю.

Тимофей оттолкнул кружку, наполненную самогоном, и она со звоном полетела на пол, лужей растеклась вонючая жидкость.

— Не нуждаюсь в твоем угощении!

— Тише, батя, тихонечко. Я такой же злючий, как и ты. Зачем пришел? Буянить?

— Нет… не затем… — задыхаясь, сказал срывающимся голосом Тимофей, уже не владея собой. — Не затем.

— Говори, зачем?

— Должок тебе отдать… Не могу я… Больше не могу в долгу оставаться.

— Какой должок?

— А вот… — Тимофей с такой быстротой взмахнул тростью и опустил ее на голову Павла, что тот не успел даже и руки поднять, чтобы защититься от удара. — Получай!

— Что же… вы… Стреляйте… — простонал Павел и упал головой на стол.

— Ага, стреляйте, бандиты! — крикнул Тимофей и замахнулся еще раз.

Но добить Павла ему не удалось. Полицай выстрелил в него из пистолета в упор. Тимофей выронил из руки трость, медленно осел на корточки, ткнулся головой в пол и перевернулся на спину. Полицаи подхватили Павла и увели в медпункт к немецкому врачу. Тимофей остался лежать на залитом самогоном и кровью полу, разбросав в стороны руки.

Анка стояла за дверью в горнице и вся дрожала. Ее била нервная лихорадка.

«Ад… кромешный ад…»

— Ма! Мама! Ты меня кликала? — проснулась Валя.

— Нет, доченька, спи… Спи, моя рыбка…

Валя пробормотала что-то и затихла. Анка приоткрыла дверь, выглянула в прихожую. Там коченел мертвый Тимофей. Павла не было. Только от стола до порога тянулся кровавый след. На стене висели шуба и шапка Павла — второпях пьяные полицаи забыли одеть своего атамана. И тут Анка решилась:

«Никаких больше раздумий, никаких колебаний. Бежать! Бежать из этого пекла и сегодня же. Сейчас, сию минуту, покуда не возвратились эти душегубы…»

Она разбудила дочку, одела ее, обула в валенки с калошами, повязала голову теплым платком. Потом оделась сама, завернула в ватное одеяло две подушки, взяла дочку за руку.

— Идем, родная.

— А куда мы? Я спать хочу.

— К бабушке Акимовне. Там поспишь.

В прихожей Валя увидела распластанного на полу Тимофея.

— Дядя спит? — спросила она.

— Спит, детка.

— Он пьяный?

— Пьяный, доченька, пьяный. Идем скорей…

Анка остановилась на мгновенье в раздумье. Потом сорвала с гвоздя шубу на лисьем меху и бросилась вон.

На улице свирепствовала пурга. Анка положила на санки шубу, узел, усадила сверху дочку и поспешно выбралась со двора. Придерживаясь изгородей, она дотащила санки до куреня Акимовны. Старуха спала. Анка разбудила ее. Впустив в курень Анку с ребенком, Акимовна бросила взгляд на узел и шубу Павла, тревожно спросила: