Вошел полицай.

— Пролетка у крыльца.

— Едем, — и Павел пошел следом за Анкой, помог ей сойти с крыльца.

Спустя несколько минут лошади остановились около Анкиного куреня. Павел хотел помочь Анке сойти с пролетки, но она оттолкнула его:

— Я сама. Сама… — Анка открыла калитку и неверными спотыкающимися шагами заторопилась к дому. Павел не отставал от нее.

Нетерпеливо толкнула дверь, окинула тревожным взглядом прихожую. Пол вымыт, на стенах ни пылинки, в печи с треском пылали дрова.

На столе грудой лежали продукты, хлеб.

— Где же Валя? — Анка схватилась за сердце, бессильно прислонилась к косяку. — И это твоя правда?

Павел не успел ответить.

Из другой комнаты вышел полицай. За ним выбежала Валя.

— Мама! Мамочка! — бросилась она к матери.

У Анки подломились ноги, она упала на колени, обняла дочь, целуя ее лицо, волосы, руки.

— Доченька… родная моя…

— Мамуля, а этот дядя, — указала девочка на полицая, — дал мне шоколадку и сказки рассказывал. Мамуля, он говорил, что у меня тоже будет папа.

— Рыбка моя золотая…

Павел кивнул головой через плечо, и полицай проворно шмыгнул за дверь.

— Ну вот, Анка, и моя правда… Горячая вода на печи, холодная в ведрах. Вон корыто. Помой дочку, сама искупайся, ужинай, пей чай и отдыхай, поправляйся. Ты тут полная хозяйка. Я мешать не буду. Покойной ночи, — он вышел и тихо притворил за собой дверь.

По дороге Павел заехал к Бирюку. Тот уже спал. Павел легонько постучал в окошко. Бирюк впустил его. Павел в потемках сунул ему пачку денег.

— Это тебе за Силыча. Помянешь грешную душу старика… Только что отвез Анку в ее курень. Задабривай Акимовну, она любит Анку, и Анка, конечно, будет с ней откровенной. Если она замыслит побег…

— Ясно, — перебил Бирюк.

— Действуй.

— А сколько тут? — Бирюк похлопал ладонью по деньгам.

— На твой век хватит. Мало будет, добавим, — и Павел шагнул через порог.

За его спиной загремел дверной засов.

Тимофея Белгородцева вызвали в контору, выдали ему документы, деньги, проездной билет до Мариуполя и пожелали счастливого пути.

— Значит, я вольный теперь казак? Могу ехать домой? — спросил Тимофей.

— Куда хотите. Вы отбыли положенный вам срок наказания и теперь свободны. А хотите — оставайтесь у нас работать вольнонаемным.

— Нет уж, поспешу домой! К морю, как магнитом, тянет!..

О начавшейся войне Тимофей узнал в поезде, следовавшем из Архангельска в Москву. Убедившись в том, что гитлеровская Германия действительно напала на Советский Союз, Тимофей перекрестился, сказал про себя:

«Слава богу. Вот и конец настал Советам. Германец си-и-льный! Сомнет большевизму…»

Две недели протолкался Тимофей в Москве на Курском вокзале. По всем железнодорожным магистралям с востока на запад и с запада на восток бесконечными вереницами шли воинские эшелоны и санитарные поезда, забивая все пути узловых и промежуточных станций. Тут уж было не до пассажиров. Война!..

Через Тулу, Орел, Курск, Харьков с большими трудностями добрался Тимофей до станции Лозовая и надолго осел там. В драке за место на крыше вагона его сбросили на перрон, и он сильно ушиб себе обе ноги.

Белгородцева подняли железнодорожники, отнесли в больницу.

Немцы бомбили Лозовую. Сотрясались стены больницы, звенели и сыпались оконные стекла. Больные в страхе покидали палату, расходились и расползались, кто куда, и только один Тимофей лежал не шевелясь на койке, улыбался в рыжую, тронутую сединой бороду, не переставал шептать:

— Конец большевикам. Конец…

Вскоре немцы заняли Лозовую. Как-то в палату вошел гитлеровский офицер с переводчицей.

— Кто есть эта борода? — спросил офицер.

Тимофей достал из-под подушки документы. Девица пробежала глазами справку, объяснила офицеру по-немецки:

— Бывший заключенный. Освобожден после отбытия десятилетнего срока наказания…

— О-о! — перебил офицер переводчицу, сочувственно качая головой.

— … в июне месяце, — закончила переводчица.

— Пострадавший от большевизмы, — вставил Тимофей.

— О-о! Большевики? Тюрьма? О-о, борода… — и он легонько похлопал Тимофея по плечу. Мол, свой человек.

Три месяца немецкий врач лечил Тимофея. Наконец ноги его настолько окрепли, что он выписался из больницы и отправился в путь. Через двое суток — где поездом, а где на попутной машине — Тимофей добрался до Мариуполя. Посмотрел на море, раздувая ноздри, вдохнул соленый йодистый его запах, и впервые за все десять лет ссылки радостно засветились его глаза.

— Вот оно… родное…

А почерневшее море сердито шипело, точно было недовольно возвращением Тимофея.

— Вот теперь свободно порыбалит вольный казак. Сызнова атаманствовать буду. Держись, голытьба. У Тимофея Белгородцева кулак еще крепкий…

Снег валил крупными хлопьями. Шквальный ветер крапивой обжигал лицо. Море штормило, но уже начинало замерзать у берега. Глядя на ледовый припай, Тимофей потирал руки, думал:

«Скоро на подледный лов пойдем. Уж поатаманю всласть… А как там без батьки хозяйнует Пашка? Эх, сукин сын… Отца родного упек… Погоди, я из тебя вытряхну твою поганую душонку», — и он, забросив на спину котомку и опираясь на железную трость, пустился в хутор пешком.

Пройдя километров пять, Тимофей остановился, посмотрел на мутное небо. Начиналась метель.

«А что, ежели снегом занесет? Разве воротиться?» — и Тимофей обернулся, услышав позади себя шум мотора. По дороге бежала грузовая автомашина.

«Как раз в мою сторону», — обрадовался Белгородцев и поднял руку.

Машина даже не замедлила хода, промчалась мимо.

«Надо было бы в городе договориться, — подумал Тимофей, — вот и подъехал бы, — потом решительно махнул рукой: — Э, дойду пешком. Места не чужие, с детства знакомые».

Но вскоре подвернулась вторая машина, шофер оказался сговорчивым, и через час Тимофей уже стоял на пригорке, смотрел вниз на хутор и не узнавал его: от множества новых построек — Дома культуры, школы, медпункта, помещения сельсовета и конторы правления колхоза, добротных куреней — рябило в глазах. А на хуторской площади, дрожа под порывами ветра, тянулись вверх оголенные молодые деревца акации, тополя, карагача, эвкалипта.

Тимофей усмехнулся.

«Что ж, благодарствуем, колхознички, за старание. Теперь можно будет хутор в станицу преобразовать. А кому же быть станичным атаманом, как не мне?»

С такими радужными мыслями вошел Тимофей в хутор и направился прямо к своему куреню.

«Цел ли?..»

Рубленый курень на высоком кирпичном фундаменте был цел. Стояли на месте и тесовые массивные ворота. Тимофей открыл калитку, окинул жадным взглядом двор. Все было в порядке. Только вместо дрог под сараем стояла рессорная пролетка.

Тимофей, с трудом подымая отяжелевшие ноги, медленно взошел по ступенькам на крыльцо. И только занес руку, чтобы перекреститься перед тем как войти в курень, распахнулась дверь, на пороге встал вислоухий полицай. Из-за его спины выглядывал другой, дымя цигаркой.

— Поворачивай оглобли, — сказал вислоухий. — При новом порядке милостыню просить не разрешается.

— О какой милостыни ты гутаришь?

— А что тебе надо тут?

— А чего ты здесь ищешь? Я в свой курень пришел.

— Что-о-о?

— В свой курень, говорю, пришел, — повторил Тимофей.

Вислоухий переглянулся с приятелем, и оба разразились неудержимым хохотом.

— Хозя-а-а-ин сыскался. Ох, уморил!..

— Чего зубоскалишь? А ну, отойди в сторону, — рассердился Тимофей.

— Да у тебя того… — полицай постучал согнутым пальцем по лбу… — не того?

— Ты мне брось эти дурацкие штучки. А то я тебе покажу и «того» и «не того». Пусти в курень.

— Ты, папаша, поскорее уноси ноги отсюда. Нагрянет атаман, не обрадуешься.

— Какой такой атаман?

— Обыкновенный. Он тут живет.

— Кто такой?

— Пойди в правление, узнаешь.

— А ты кто такой? — спросил другой полицай.