— Спрашивал.

— Ну?

— Говорит, в поле погибла, под бомбежкой.

— Брешет. Спрятала она Анку. Обыскать надо.

— Обыскивали.

— Весь хутор обшарить…

— Обшарили. Сидишь, как настоящий бирюк, в своей берлоге и ничего не знаешь. Лейтенант со своими солдатами и моими полицаями все курени, кроме твоей хибары, все сараи и погреба вверх дном перевернули.

— Почему ж у меня не обыскивали? Еще, чего доброго, под подозрение попаду, — забеспокоился Бирюк.

— А где у тебя искать? Ни сарая, ни погреба, ни чердака, ни закутка. Хоромы твои, как голый пуп, все на виду. Я, конечно, тебе верю. Но где же она?

— Да! — вспомнил Бирюк. — На хуторе говорили, что Танька Зотова тоже была бомбой пришиблена насмерть, а она-то живехонька. Вместе с Анкой работала в колхозе. Поприжми-ка ее, может, она знает?

— Ладно.

— И еще забыл сказать тебе: эта старая хрычовка Акимовна последние дни ночами сторожила мастерские МРС.

— Ну и что же?

— С берданкой. Панюхай учил ее стрелять. Вот тебе и зацепочка: где оружие? Почему, мол, не сдала властям?

— Это мысль дельная… — задумчиво произнес Павел. — А как по-твоему, где может скрываться Анка?

— На хуторе ее, говоришь, нет?

— Нету.

— В Белужье она не сунется, далеко. Значит, или в «Октябре» или в «Красном партизане». «Октябрь» ближе, не иначе как туда подалась.

— Вот черт. Не может же она сразу в нескольких местах быть, — сказал Павел, ероша пальцами волосы.

— Ничего, я разнюхаю это дело.

— У тебя и верно нюх собачий.

— Договорись со старостой «Красного партизана» и ночью свези меня к нему. Ежели ее там не окажется, в «Октябрь» перебросишь.

— Хорошо. Только ты начисто забудь этих «Красных партизанов», «Октябрей», а то немцы живо на перекладину вздернут.

— Привычка.

— Называй поселки как они есть: Мартыновка и Светличный. О колхозах больше не поминай. Капут им навеки.

— Не жалкую.

— Ну, вот… Хуторяне видели, как тебя полицаи вели в правление. Что ты скажешь, если кто спросит?

— Будь покоен. Скажу, об Анке спрашивал. А я, мол, откуда знаю? Посадить хотел, да передумал, стыдно стало с калекой связываться.

— Хорош калека, — засмеялся Павел. — Белугу удавишь… Ну а то, что я у тебя на постое был, когда в отпуск приезжал, как объяснить?

— Так все ж на хуторе знают, что будто бы мы поругались и я выгнал тебя. За отца, за то, что ты его в тюрьму упек.

— Иди, чертов лисовин, скажи Таньке Зотовой и Акимовне, чтоб немедля явились в правление. Скажи, что я хотел тебя прихлопнуть.

— Знаю, не учи ученого, — и Бирюк вышел.

Зотовой дома не оказалось. По словам соседки, к Акимовне отправилась.

«Видно, советуются, как половчее следы Анкины замести», — решил Бирюк и заковылял к Акимовне.

Он застал обеих женщин в ту минуту, когда Таня заканчивала рассказ о том, как во время бомбежки спаслась тем, что бросилась под полевой вагончик, как потом добиралась до хутора. Анку она так и не видела.

— Может, и она убита… — вздохнула Таня, и ее голубые глаза затуманились слезами.

Дверь была открыта, и Акимовна краешком глаза заметила прижавшегося к притолоке Бирюка. Она тоже вздохнула и сказала:

— Убита, голубка. И дитя погибло. Дарья Васильевна видела.

«Ловко брешешь, старая карга. Будто я не видал, как Анка к тебе шла?» — усмехнулся про себя Бирюк и, кашлянув, переступил порог.

— Доброго здоровья, — прогудел он.

Таня всплеснула руками:

— А мы думали, ты уж не вернешься?

— И сам еще не верю, что вернулся, — приглушенно молвил Бирюк, качая головой и опустив глаза, и без того скрытые косматыми нависшими бровями. — Прихлопнуть меня хотел, да раздумал. Неохота, говорит, об тебя, калеку, руки марать, разговоров, мол, потом не оберешься. Эх! — и Бирюк сжал кулаки. — Ежели бы не полицаи, я бы его, мигом дело, за глотку и — поминай как звали. Потом и смерть была бы не страшна.

— Ругается? — робко спросила Таня.

— Дерется, аспид. Так звезданул, что и сейчас в ухе звенит. Подавай ему Анку, хоть лопни. Да где же я ее возьму, когда она бомбами в куски разорвана. А если бы и знал, не сказал бы. Анна Софроновна пригрела меня, сироту. Можно сказать, кормилицей мне была…

Акимовна, внимательно следившая за Бирюком, спросила:

— Это что же, он так отплатил за твое гостеприимство недавнее?

— Как раз тогда поругался я с ним за моего отца, ну и вытурил его к чертям. Ночью он отчалил на «Тамани». И вот, гляди же ты, не забыл обиду, злопамятный аспид. Эх, податься некуда, а в хуторе не житье мне.

— Море широкое, а степь и того шире, — заметила Акимовна, заправляя под платок выбившиеся седые волосы.

— Без документа ходу нет, — тяжело вздохнул Бирюк, — а то смылся бы… Да! — спохватился он. — Идите в правление. Вот, заговорился и забыл. Наказал Тане и вам, Акимовна, чтоб немедля пришли к нему.

— А чего же он полицая не прислал? — пристально взглянула на Бирюка Акимовна.

— Откуда же мне знать?.. — развел он руками. — Идите. Да не злите его, будь он трижды неладный… А я домой. Так болит, что головы не могу повернуть…

Бирюк, прикрыв ладонью ухо и состроив страдальческую гримасу, медленно вышел из комнаты.

— Не верю я ему, — сказала Акимовна. — И ты, Танюша, не верь. Иуда он, чует мое сердце…

Павел стоял посреди приемной и о чем-то рассказывал полицаям, а те, слушая его, надрывались от хохота. Когда вошли Акимовна и Таня, один из полицаев слегка толкнул Павла в бок:

— К вам, господин атаман.

Павел посмотрел через плечо, помолчал и сердито бросил:

— Заставляете себя ждать… — отворил дверь кабинета, кивнул Тане: — Заходи, старуха подождет.

Таня вошла в кабинет с тяжелым предчувствием. Когда за пей захлопнулась дверь, она вздрогнула. Ей показалось, что она отсюда больше не выйдет. У нее сразу так ослабели ноги, что она не могла стоять и пошатнулась.

— Садись, садись, Танюша. — Павел усадил ее на стул. — Да не дрожи. Не бойся. Не чужак же я какой-нибудь, на одном ведь хуторе родились Вместе босиком бегали. Помнишь?.. И ты, и Генка, и Митька, и Виталий, и я, и… — он не договорил, но Таня догадалась, кого он хотел назвать, — Анку.

— Ты была в колхозе на уборке хлеба? — вдруг спросил он.

— Была.

— Вместе с Анкой?

— Да.

— Скажи, Таня, правду: где Анка?

Таня пожала худенькими плечами.

— Не знаю.

— Как же так? Была вместе и не знаешь.

— Правда не знаю… Там все растерялись… Ух, как он бомбил!.. Я под вагончик забилась… А его как тряхнуло, он похилился, но не упал…

— А чего ты глаза от меня хоронишь? Вон они у тебя какие голубые. Но у Анки красивше. Как синь-море… — мечтательно протянул он. И вдруг жестко заговорил: — Слышишь? Где она? Я хочу посмотреть в ее глаза.

Таня сидела молча, понурив голову, и перебирала тонкими пальцами стеклянные пуговицы на белой шелковой блузке. Светлые подстриженные волосы прикрывали уши и пылающие щеки.

— Ну, смотри на меня, — уже спокойнее сказал Павел.

Таня отняла руки от пуговиц, поправила волосы и взглянула на Павла:

— Чего ты… от меня хочешь? — голос Тани дрожал, срывался. — Я же тебе правду…

— Врешь! — грубо перебил Павел. — Скажи, где Анка?

— Павлуша… я же тебе… по-честному…

— Не верю я в твою честность, — зло цедил сквозь зубы Павел, но голоса не повышал. — Честная девушка, а коммунисту на шею бросилась. Да еще сама в комсомол записалась.

— Не… — она замотала головой. — Мне родители не разрешали.

— Пусть так. Разве порядочная женщина жила бы с коммунистом. Кто твой Митя?

— Мой муж — честный человек.

— А где он сейчас? Против нас воюет?.. «Хорошенькая бабенка, — подумал. — И такому скуластому черту досталась», — и вслух: — Так что не верю я тебе. Не верю. Позови сюда Акимовну, а сама в приемной подожди.

Таня вышла пошатываясь. Акимовна, переступая порог кабинета, сказала:

— Ты что же это, атаман, за Бирюком двух послов наряжаешь, а нам этой чести не оказываешь?