— Мои полицаи прискакали. Ну и орлы!

— Хорошему атаману плохих ребят мы не дадим.

Павел дернул за шпингалеты, распахнул створки окна, крикнул полицаям:

— А ну, помогите солдатам скликать в правление всех хуторян! Живо!

Полицаи исчезли.

Через два часа толпа хуторян, окруженная автоматчиками, стояла перед помещением сельсовета. Тут были в основном старики, старухи, женщины и дети.

С крылечка сельсовета Зальцбург держал речь. Слева и справа от него стояли полицаи, а за их спинами — Павел и лейтенант. Павел через плечо полицая жадно всматривался в толпу, выискивая Анку, но не находил ее.

«Где же она?.. Неужели Бирюк сбрехал?.. Ну, тогда держись, кобель хромоногий…»

Зальцбург говорил:

— …Православный русский народ! Двадцать с лишним лет вы страдали под гнетом большевиков. Но этому наступил конец. Великая Германия подала вам руку помощи и освободила вас от цепей рабства. На штыках непобедимой своей армии принесла она новый порядок. Всех, кто будет его соблюдать, великая Германия вознаградит по заслугам. Тех же, кто попытается мешать водворению нового порядка, ожидает суровое наказание.

— Русские люди! — продолжал он. — Не жалейте о тех, которые ушли с большевиками. Они предатели родной земли. Живите счастливо и мирно, трудитесь спокойно. Изберите себе атамана и дайте ему наказ, чтобы он заботился о вас и следил бы на хуторе за соблюдением нового порядка. Скажите, кого бы вы хотели себе в атаманы?..

Молчали хуторяне, никто ни слова не вымолвил.

— Выдвигайте кандидатуры!

Толпа не шелохнулась.

— Я думаю, вам лучше избрать своего человека…

Люди по-прежнему хранили гробовое молчание.

— Если вы затрудняетесь в выборе или среди вас нет подходящей, кандидатуры, тогда мы предлагаем свою кандидатуру.

Зальцбург немного посторонился, лейтенант подтолкнул Павла в спину, и тот вышел вперед.

— Вот он. Ваш же хуторянин, — указал Зальцбург на Павла.

— Пашка… — ахнул кто-то; по толпе прошло движение, и она вновь замерла, точно окаменела.

— Так что же, проголосуем, хуторяне?

— Да хрен с ним, — махнул рукой старый рыбак, с хитрецой улыбнулся беззубым ртом, — Пашка так Пашка, — и он оперся руками и грудью на сучковатую палку.

— Нет, — возразил Зальцбург, — так нельзя. Надо соблюдать порядок. У кого есть возражение против Павла Белгородцева?

В ответ — ни звука.

— Вот теперь законно. Единогласно. Поздравляю, — и Зальцбург пожал Павлу руку. — Скажи что-нибудь народу.

Павел снял шляпу и окинул толпу надменным взглядом.

— Ну, что я могу сказать? Благодарение богу за то, — и он перекрестился, — что он послал нам спасительницу в лице Германии. Хватит, поцарствовали большевики, поизмывались над народом. Этому больше не бывать. И мы должны теперь верой и правдой служить великой Германии. Она наша мать, наша избавительница. Верно говорю, хуторяне?

Никто не ответил новоиспеченному атаману.

Павел нахмурился, нервно смял в руке шляпу, сердито проворчал:

— Молчите?.. Атаман вам не по душе?.. Погодите, я вышибу из ваших дубовых голов думки о Советах… — злобно пообещал он. — Дурачье!.. Вы должны молиться на спасителей своих… Перед вами офицеры и солдаты непобедимой армии… Шапки долой! — вдруг в исступлении взвизгнул Павел. Помимо враждебного молчания хуторян, его прямо-таки бесило то, что среди женщин не видно было Анки. — Шапки долой! Атаман я вам или хвост собачий?! Избрали, так подчиняйтесь! Не то вздерну на сук каждого десятого, а курени спалю. И детей не пожалею. Шапки долой!.. — бушевал Павел, потрясая кулаками.

У него помутилось в глазах, и он уже не видел, как старики обнажили седые лысые головы и женщины ради издевки над атаманом потянули со своих голов косынки и платки.

Зальцбург дернул Павла за руку. Это прикосновение сразу отрезвило его.

— А теперь, — махнул рукой Павел, понизив голос, — с богом по домам.

— Спасибо на добром слове, атаман, — напяливая на голову соломенную шляпу, сказал старик и, опираясь на палку, заковылял прочь.

Молча, подавленные и оскорбленные, растекались по улицам бронзокосцы.

Дед Кондогур сидел на завалинке возле своей хаты и задумчиво смотрел на синеющее у горизонта море. Он перекладывал из рук в руку глиняную трубку и, причмокивая, со смаком посасывал черешневый чубук. В трубке скворчало так, будто на сковородке жарилась яичница. А Кондугуру казалось, что это не трубка хрипит, а в его груди всхлипывает стариковское сердце. И было отчего.

Не то что слезами — кровью обливалось сердце у каждого при взгляде на родной хутор. Половина рыбацкого поселка Кумушкин Рай лежала в руинах. Причал разрушен. Флотилия вся уничтожена. Из воды торчит то корма моторного судна, то покосившаяся мачта, то покореженный борт… А сколько разумного труда, человеческих усилий надо было приложить, чтобы на месте земляных хижин выросли опрятные белые домики с палисадниками, радующими глаз яркими цветами мальв, душистым любистком, веселыми желтыми огоньками крокуса и настурций, чтобы на бывшем пустыре поднялось красивое каменное здание клуба с библиотекой и киноустановкой, чтобы по широкому морскому простору вместо неуклюжих парусно-гребных баркасов заскользили быстроходные моторные суда…

Два дня назад девять «юнкерсов» обрушили на мирный поселок страшный бомбовой удар. А вслед за тем «мессершмитты» с бреющего полета принялись поливать свинцовым дождем метавшихся в ужасе людей. Погибла половина жителей поселка. Сразила насмерть разбойничья пуля и старуху Кондогура.

Восемьдесят долгих лет прожил Кондогур. За все эти годы он ни разу не хворал, ни на что не жаловался. Могучий, как дуб, никогда не гнулся рыбак в схватках с морскими бурями. А после гибели жены сразу осунулся, сгорбился. Потеря верного друга жизни тяжелым камнем придавила его.

Море облегчило бы горе старого рыбака. Вот оно зовет к себе, обещает утешение. Да с чем пойдешь на его зов? Ни снастей, ни баркаса…

Дымит трубкой старый Кондогур, смотрит в морскую даль, и только наболевшее сердце тревожится. В груди его закипает гнев:

«Кто же вас выплодил, змеиное отродье? Какая гадина пустила вас по белу свету?»

Вдруг старик замер с открытым ртом, выронил чубук, прищурился. На взморье дымил пароход. Слева от него шла в кильватерной колонне флотилия моторных судов. Пароход нагнали три самолета. Вот один из них ринулся вниз, видно, нацеливаясь на пароход, да так и не вышел из пике. Волоча за собой длинный шлейф черного дыма, самолет врезался в море.

— Так его, бандюгу! — вскрикнул Кондогур, сжимая кулаки.

Остальные самолеты повернули обратно.

— Ага, удираете. Это вам не баб да детишек стрелять, — старик в возбуждении поднялся со скамейки.

Глиняная трубка, стиснутая жилистым кулаком, с хрустом треснула. Раскаленный горящий табак обжигал ладонь и пальцы, но Кондогур не чувствовал боли и торжествующе выкрикивал:

— Ага!.. Так!.. Так их, душегубов!.. — Потускневшие стариковские глаза вновь молодо засияли, лицо преобразилось. Кондогур распрямил свою крепкую спину и с облегчением произнес:

— Одним коршуном меньше стало. Слава тебе господи, аж от сердца отлегло.

«Тамань» шла на Ейск. Моторные суда, образуя редкую цепочку, приближались к пологому берегу Кумушкина Рая. Все уцелевшие жители поселка высыпали на берег. Они стояли полукругом позади Кондогура и не отрывали глаз от стройной колонны рыболовецкой флотилии.

— Такие же суда были и у нас, — вырвалось, как стон, из чьей-то груди.

— На одной верфи строили их.

— Были да сплыли…

Последние слова больно ударили по сердцу Кондогура. Он обернулся, коротко бросил:

— Помолчали бы, а?

«Буревестник» осторожно обогнул торчавшую из воды мачту, подошел к берегу и бросил якорь. Его примеру последовали и другие суда, держась друг от друга на расстоянии не менее ста метров. И опять послышались в толпе легкие всплески голосов:

— Дельно.

— С разумом.