Почему же он сам так быстро поднял руки? Молодой, здоровый, видел Север — и на тебе! А такие пожилые, как Кротов и Русинов, верят, что всё это временное…

Задние колонны прошли вперёд. Они будут расчищать следующие заносы.

Наконец закончили расчистку. Тагиров приказал двигаться. По протоптанному снегу идти стало легче, но давала знать усталость.

Дорога, обогнув сопку, потянулась молодым леском. Здесь было значительно тише, и пурга налетала редкими порывами. Русинов шёл, возвышаясь на целую голову над остальными.

Снегозащитные ограждения из снежных кирпичиков по сторонам дороги напоминали Ему войну, революцию. Перед ним промелькнула вся Его жизнь. Сколько Русинов ни размышлял, всё же не нашлось в ней такого, чего следовало стыдиться. Ещё студентом примкнул он к рабочему движению и навсегда связал свою жизнь с партией. Потом этапы, тюрьмы, ссылки. С первых дней революции в Красной гвардии. Позднее — академия, он старший командир. Всё, что осталось за спиной, было Его гордостью. И вот так нелепо и непонятно… Вспомнился арест. Разбросанные по квартире вещи, бледное лицо жены, сжимающей в руках кусок сукна, вырванный из гимнастёрки вместе с орденами. Растерянно отведённый взгляд старшего сына и гневный младшего.

Было трудно удержаться. Мальчишка уполномоченный на глазах семьи и понятых глумился над Его честью, гордостью, над тем, что для него свято.

А как Его Алешка похож на Сергея. Такой же милый, нежный, доверчивый. Где он теперь? Что с ним? Как он смотрел тогда, ждал только одного одобрительного взгляда, чтобы безрассудно вступиться за отца.

Уходил из дому с глубоким убеждением, что через несколько часов Его освободят. Разве мог он предполагать, что недоразумение так длительно затянется.

Русинов почувствовал мучительную боль в ногах и страшную усталость. Как-никак возраст и столько за это время всяческих страданий, А разве другим легче?

Выше голову, старина, приказал себе Русинов. Пока не накренился, ты в строю, исполняешь свой долг.

Мышцы ног деревенели и ныли, хотелось остановиться. Нет, он не может, не имеет права. По нему равняются другие.

Никто, конечно, не знал, сколько душевных сил приходилось вкладывать старику, чтобы сохранять свою бодрость. Кротов шёл рядом и мурлыкал себе под шарф. Поглядев на Русинова, тронул Его за руку.

— Вы напрасно так, комдив. Закройте лицо, простудитесь, да и поморозиться немудрено.

— Бывало и трудней.

— Это верно, но тогда были другие годы и другой дух.

— Дух — это вера в себя и людей.

— Вы не дорожите жизнью, комдив.

— Наоборот, сейчас она мне нужна, как никогда. Я хочу добиться правды.

— По вашему поведению этого не скажешь.

— Стремиться жить — не значит ложиться. Я солдат и предпочитаю и жить и умереть стоя. — Русинов помолчал и добавил — Если подчинить себя всего одной задаче, можно выдержать многое…

— Люди устали, — сказал как бы между прочим Кротов.

Старик оглядел приунывшую колонну, сжавшуюся в комочек фигуру Сергея и согласно кивнул головой.

— Надо как-то встряхнуть, вселить бодрость. Что думает комдив? — снова спросил Кротов.

Старик вытер губы, ободрал с усов лёд и громко запел:

— Смело, товарищи, в ногу…

Голос у него был густой, чистый, гибкий, хотя и не очень сильный. Кротов загремел грудным низким басом. Слова песни подхватили Белоглазов и другие.

— Долго в цепях нас держали… — звучали слова песни. Старик старался выговаривать их с возможной четкостью.

Анатолий сдвинул с глаз шапку и почувствовал, что шагать стало легче.

Вдруг старший конвоир закричал:

— Прекратыт! Тихо! Стрелат буду! — И тут же выпалил вверх.

Колонна сбилась, дрогнула и остановилась.

— Революсионна песня петь не положен. Агитасия? Кто нарушил, выходы! — продолжал кричать конвоир.

Сергей, как видно, ничего не слышал и не понял. Проскочив вперёд, он остановился и продолжал у себя под воротником выводить чистеньким голоском слова песни.

— Прекраты! Застрелу! — взъярился конвоир и прицелился в мальчишку.

Убьёт? — резанула старика мысль. Он вскочил на обочину кювета, сбросил шапку и во весь голос закричал:

— Куда целишься, дурак! Я запел, я!

Это уже было грубое нарушение инструкции. Тагиров, не задумываясь, выстрелил бы в старика, но тут Кротов неожиданно рванулся из толпы, гикнул и бросился бежать в противоположную сторону.

Конвоир опешил. Ведь это самый настоящий побег. Быстро повернувшись, он вскинул оружие, но Кротов прыгнул в снег и упал. К лежачему оружие применять запрещалось. Второй конвоир подбежал к Кротову и доставил Его в колонну. Тагиров недоуменно моргал, соображая, как поступить теперь. Колонна стояла правильным прямоугольником.

— Вперед, арш! — приказал Тагиров и сердито зашагал, не глядя на людей.

Шли молча, понуро. Все понимали, какая миновала беда. Сергей тихо всхлипывал. Старик был хмур, Кротов тихо говорил:

— Меня Ещё на пересылке предупредили. Если будет невмоготу, ступай в сторону: Тагиров бьёт без промаха. Он уже заработал не одну благодарность.

Ночевали в бараках дорожников на полу. Предусмотрительный Кротов Ещё на пароходе выменял на личные вещи два солдатских котелка. Теперь они пригодились.

На третьи сутки пути их обогнали машины. Людей везли расчищать заносы дальше по дороге.

Пурга утихла и ударил мороз. Люди надели на себя все, что имели. Двигались тяжело. Скрипучий стук подошв далеко отдавался по распадкам…

— Сергей? Ты что это, брат? А?

— Нет, нет, дядя Кротов. Вы не думайте, я не плачу. Это насморк.

— Ну, Ежели нос, тогда другое дело… — Кротов поднялся и потрепал Его по плечу. — Мы, брат, с тобой мужчины. А насморк и всё прочее — бабье это дело, — проговорил он, подвинулся на край нар и начал снимать носки.

Анатолий расправил плечи и лёг на спину. Хотелось напиться, но не было сил открыть глаза. В голове всё кружилось. Словно издалека донёсся голос Сергея.

— Дядя Кротов, а что у вас с ногой?

— Это, брат, Колчак метки оставил.

— Нет, я говорю о пальцах. У вас же нет пальцев, как же вы ходите?

— Тут, брат, уже другое. В шестнадцатом вот таким как ты закатал меня Николашка в Вилюйск. Это в Якутии…

Голос затух и совсем оборвался.

Когда Анатолий по-настоящему проснулся, пахло горелой резиной и тлеющей ватой. Он открыл глаза. Барак был низкий, рубленый с одним окном. Было жарко. Печь весело гудела, и огонь выбивался в дверку, освещая лица спящих. Заросшие, обожжённые ветром и морозом лица были такими же заскорузлыми, как и брёвна стен. За все дни дороги они впервые так крепко спали. Попался сердобольный прораб-дорожник. Он перевёл своих рабочих на ночь в конторку, организовал горячий ужин и поставил своего истопника.

Анатолий встал, отодвинул бурки от раскалившейся трубы, выпил кружку воды и вышел из барака.

Туман густел. Напротив в окне барака теплилась моргалка, и жёлтый свет Едва проникал сквозь обледеневшее стекло. Анатолий увидел прораба. Он шёл с военным в белом полушубке. Донёсся их тихий разговор.

— Ты неосмотрителен, Саша, — говорил военный низким голосом. — Ограниченная норма питания в лагере не случайна. Заключённые должны думать только о горбушке и ни о чём другом. Постороннее вмешательство в вопросы режима — штука скользкая.

— Я инженер, а не начальник режима, а люди ослабли от голода.

Хлопнула дверь в домике, и голоса затихли. Анатолий вернулся в барак и снова лёг. Всё же чертовски тепло. Так и хотелось остаться навсегда в домике у дорожников.

Разбудил Его утром Кротов. Он стоял у нар и, посмеиваясь, потирал руки.

— Нам, кажется, повезло. Машины доставили этапы до последних заносов. Теперь они возвращаются и повезут нас до места. — Покосившись на бледное лицо Сергея, он беспокойно добавил: — Кузова открытые, а морозище — зверь. Холодно будет под одним брезентом. Доберёмся ли живыми?

Белоглазов обрадовался:

— Пусть. Лишь бы отмучиться одним разом.