Я не в силах была уяснить, что же может происходить в таком случае в головах зрелых людей, какие мысли заставляют их уклоняться от единственно праведного пути.

И когда я, исполняя Закон, и сама бросала камни в одного из осужденных и недостойных жить, я не ощущала ни ненависти, ни гнева, но лишь сожаление о несчастном, который по глупости или по неосторожности утратил милость Иеговы и предал тело свое и дух на всеобщее поругание.

Девочкой я любила приходить на рыночную площадь и наблюдать за любимцем детворы — уличным торговцем Вильямом. У него не было своих детей, и он щедро одаривал нас сушеными фруктами и медовым напитком.

Первым своим двум женам он выдал, убедившись в их бесплодии, отпускные письма и расторг с ними брак в полном соответствии с Законом.

Убедившись, что и третья жена не сможет одарить его наследником, Вильям примирился со своей судьбой и продолжал жить, ничуть не обижаясь на Господа, которому лучше знать, кто к чему приставлен и какой именно груз должен влачить каждый из живущих, прежде чем попасть на Небеса.

Однажды — этот день с необычайной ясностью сохранился в моей памяти — мы увидели Вильяма на Храмовой площади рядом со священником перед лицом собравшейся толпы. Священник публично провозгласил его нечистым — прокаженным.

Закон предписывал тому, кто заразился проказой, носить разодранные одежды и растрепанные волосы и прикрывать верхнюю губу, а также кричать во всеуслышание: «Нечистый! Прокаженный!»

До тех пор пока прокаженный не исцелится, ему предписывалось жить в одиночестве за пределами городских стен.

Я помню, как Вильям на глазах у собравшегося люда раздирал свои одежды и со слезами на глазах напрягал ослабшее горло, чтобы выкрикнуть: «Прокаженный! Нечистый!»

Но до нас доходил не крик, а всего лишь приглушенный стон.

Голос не слушался несчастного.

Подобно кающимся грешникам, он оставил пределы нашего города и ушел очищаться в одиночестве, вдали от здоровых людей.

К сожалению, очиститься ему не удалось, он так и умер нечистым, исключенным из общества своих собратьев.

Это была первая на моей памяти смерть, не только опечалившая меня, но и оставившая пустоту в моем сердце.

Мне недоставало улыбки Вильяма, его щедрости, его голоса, исполненного такой радости от сознания, что Иегова подарил ему жизнь мелкого уличного торговца.

Когда спустя несколько месяцев скончалась мать моей матери, я снова ощутила боль утраты и стала привыкать к мысли, что в течение моей жизни Господь будет отнимать у меня любимые мною существа, причем сроки их исчезновения ведомы только Ему.

Ведь смерть и рождение столь гармонично дополняют друг друга! Кажется, будто священнослужители в Храме ведут учет посмертного пепла, и, подобно тому, как мы переворачиваем песочные часы, последняя песчинка вдруг становится первой, а каждый конец переходит в начало.

Движение толпы на городской площади доставляло мне истинное удовольствие.

Я любила наблюдать, как события у Храма и происходящее на рыночной площади дополняют друг друга, подобно лицу и изнанке. Приятно было сознавать, что все земное, человеческое, повседневное, возникающее в водовороте рынка, получает свое отражение и справедливую оценку в Храме или в пространстве перед Храмом, где высокопоставленные служители Божьи выносят праведный суд каждому человеку и поступку, вознося добрые дела к престолу Всевышнего, а дела недостойные исправляя, согласно Закону, наказанием или искупительными жертвами.

Мой город ставили в пример другим городам, и в детстве мне казалось, что порядок и справедливость в нем находятся в полном соответствии со Священным Писанием.

Я полагала, что должна благодарить Бога за то, что он сотворил меня в таком месте, где богобоязненные люди почитают Закон и порядок, понимая, что нет большего счастья, чем жизнь, устроенная честь по чести и с уважением к опыту прошлого.

Мне было тринадцать лет, когда мой брат Вениамин подружился с юношей по имени Элиав.

Вениамин часто бывал в доме Элиава, богатом и знатном, но чаще Элиав заходил к нам, чтобы договориться с братом об охоте или других забавах, приличествующих молодым людям их возраста.

Никто не догадывался, что не только дружба с моим братом была поводом для частых визитов Элиава в наш дом. Никто, кроме меня.

Когда наши глаза впервые встретились, случилось нечто вроде звонкого удара двух мечей друг о друга.

Незнакомый мне дотоле огонь опалил мое тело, и я поняла, что этот юноша способен разжечь пламя в моем сердце одним только взглядом или самой простой, вполголоса сказанной фразой.

Это была любовь.

Никому я не обмолвилась ни словом о том, что происходило в моем сердце.

Я поймала себя на том, что, подобно терпящему кораблекрушение, который ищет спасения в бурных морских волнах, с нетерпением ожидаю прихода Элиава, зная, что только его присутствие может принести мне блаженство.

Наша юношеская влюбленность росла день ото дня, а, между тем, ни он, ни я не обмолвились о ней ни единым словом.

Однако наши взгляды становились все красноречивее и нежнее, и мы глазами благословляли друг друга. Наши души словно переселились в зрачки.

Однажды Элиав пришел к моему брату в парадном платье. На лице его застыло выражение напряженного ожидания.

Он попросил моего отца Мерарию уделить ему время для беседы. Отец тут же принял его в самом просторном покое нашего дома, где принимали самых достойных мужей нашего города.

Вскоре после этого Элиав покинул наш дом торопливым шагом, опустив голову и не поднимая взгляда.

От брата я узнала, что Элиав просил у отца моей руки, описав ему всю силу любви и уважения, которые он испытывал ко мне.

На что отец ему ответил:

— О юноша, если бы ты пришел с той же просьбой три дня тому назад, ты получил бы благоприятный ответ, ибо я не нахожу изъяна ни в тебе, ни в твоем семействе. Ваша безукоризненная репутация, да и достаток вполне соответствуют положению нашей семьи. Но в святую субботу, выходя из Храма, я встретил достойного нашего горожанина Охолиава, который спросил меня, нахожу ли я изъяны в сыне его Манассии или в репутации их семейства. Когда же я ответил ему, что всю жизнь почитаю их достойнейшими людьми, он предложил, чтобы дочь моя и его сын сочетались браком. Я принял его предложение и дал ему слово, что с этого момента моя дочь уже просватана. Я уверен, что на моем месте так поступил бы любой отец, желающий счастья своей дочери, ибо Манассия слывет самым богатым юношей Ветилуи и при этом я никогда не слышал ни одного дурного слова о его отношении к городской Общине, к родителям или к Богу.

На эти слова моего отца Элиаву ответить было нечего. Их беседа была закончена, и он лишь пообещал передать от него привет своему отцу, как водится между уважающими друг друга людьми.

Брат передал мне роковые слова моего отца, которые отозвались в моей душе горьким эхом двойной беды.

Первая беда заключалась в том, что достойнейший и любимый мною юноша Элиав никогда не станет моим, и я тоже не смогу ему принадлежать.

Вторая беда заключалась в том, что я стану женой Манассии, которого я несколько раз встречала на площади перед Храмом. Мне в нем было отвратительно: нескладная фигура, одутловатое лицо и холодный надменный взгляд.

Я вспомнила его хриплый голос, в нем всегда звучало высокомерие: он и его семья располагали большим состоянием, которое ему удалось за последние десять лет удвоить успешными торговыми сделками, что вызывало в городе зависть одних и восхищение других.

Манассия был единственным сыном своего отца, и все считали его лучшим женихом Ветилуи.

Все, кроме меня.

О Иегова, прости, что я говорю без прикрас о своем покойном муже и об отчаянии, охватившем меня при мысли, что мне придется стать его супругой.

Прости мне, ибо заповедь Твоя — хранить верность истине — ведет мою руку и не дает мне приукрашивать то, что было.