Это была уже чрезмерная дерзость, уколовшая меня в самое сердце. Я осадила ее гневным взглядом.

— Твои речи лишены смысла! Там, в городе, мои родители, мой брат и все, без кого я не мыслю своей жизни. Пойми, Шуа, вопрос не в том, убью ли я Олоферна. Важно продумать, как это лучше сделать.

Мне удалось ее успокоить.

Она снова поверила мне.

Я же снова усомнилась в себе.

Около полудня Олоферн снова прислал за мной часовых.

В южной части лагеря было устроено состязание в воинском искусстве.

Два десятка солдат бились друг с другом зачехленными мечами, а многочисленные зрители их громогласно подбадривали.

Они сражались ожесточенно, как в настоящем бою.

Стремление победить, побороть соперника делало взрослых мужчин похожими на мальчишек, готовых на все, лишь бы выделиться в глазах окружающих.

Ясно было, что мое присутствие было для них лишним поводом, не слушая голоса рассудка, вступать отнюдь не в безопасные поединки.

Закаленные солдаты, полные сил, они сознавали, что за ними наблюдает женщина, удостоенная внимания их полководца.

Наиболее искусным бойцом показал себя высокий, сильный юноша, по плечу которого в конце состязания струилась кровь.

Победителю вручили от имени Олоферна великолепный меч и освободили его на две недели от несения сторожевой службы.

В то время как внимание собравшихся было приковано к поединкам, я поймала себя на том, что мой взгляд все чаще устремляется не на сражавшихся солдат, а на Олоферна.

Да и он тоже то и дело отвлекался от состязания, ища моего взгляда.

Он хотел понять, как я воспринимаю происходящее.

Несомненно, все эти упражнения в воинском искусстве были устроены в мою честь.

Вторую половину дня я провела вместе с Шуа, которая хранила зловещее молчание.

Она поняла, что все ее предостережения, равно как и мои ответы на них, излишни.

И в самом деле, мы обе сказали друг другу все, что было можно, о неотвратимости того, что должно было случиться.

Но я чувствовала, что между нами пролегла скользкая тень недоверия.

Она сомневалась в моей решимости и опасалась, что часы, проведенные в любовных играх с Олоферном, поколебали мою отвагу.

Между тем неумолимо приближалась ночь.

Как я хотела оттянуть ее наступление. Я мечтала о том, чтобы небеса разверзлись и ливень затопил бы пространство между Ветилуей и ассирийским лагерем. Я больше не хотела быть той несчастной, которую судьба избрала для поступка, превышающего возможности слабой женщины.

Когда на закате дня меня ввели в шатер Олоферна, я сразу заметила на лице его совсем иное выражение. Казалось, он был озабочен и встревожен ничуть не меньше меня.

Я поняла, что произошло нечто неприятное, что мешает ему смотреть на меня так, как это было при нашей последней встрече.

Он избегал моего взгляда.

Мы ужинали, погруженные в мрачные мысли.

Между нами повисло напряженное молчание.

Время от времени мы нарушали его необязательными фразами, сказанными ради приличия.

Отпустив слуг, Олоферн наконец взглянул мне прямо в лицо и открыл причину своего молчания за столом:

— Сегодня к моим солдатам пришел перебежчик из твоего города Он потребовал, чтобы его привели ко мне, непременно ко мне. По его словам, жители Ветилуи готовы сдаться завтра, если ты не совершишь какой-то подвиг. Согласно его сообщению, этот подвиг заключается в том, что ты должна меня убить.

Я застыла от ужаса.

Все пропалю.

Теперь все утратило смысл.

Меня охватило чувство жгучего стыда. Мой злосчастный замысел был раскрыт.

Меня терзало сознание того, что стоящий передо мной человек, оказавший мне гостеприимство, удостоивший своего покровительства и признавшийся мне в любви, теперь узнал, какой черной неблагодарностью я собиралась ему отплатить.

— Я усомнился в тебе еще в тот день, когда ты пришла в наш лагерь. Подумал, что истинную причину своего появления ты скрываешь. А твое упорное желание каждое утро дразнить своих сограждан было для них подтверждением того, что ты еще жива. Но я не прислушался к голосу своего разума…

Итак, мой замысел разоблачен.

Если бы я вчера убила его, я спасла бы и себя, и свой народ, а теперь…

Мой потерянный взгляд не укрылся от Олоферна.

Он продолжал говорить, не повышая голоса:

— Я приказал тут же убить перебежчика. Я сказал в присутствии своих воинов, что он просто глуп, если верит, что женщина способна умертвить великого ассирийского полководца. Что перед нами — обыкновенный лгун, не заслуживающий ничего, кроме смерти. И если даже в его словах есть доля правды, он все равно достоин смерти как изменник своего народа. К таким я никогда не проявлял милосердия, хотя бы их сообщения оказывались полезными.

Я просто не знала, что ему отвечать.

Взгляд Олоферна обезоруживал меня. Он точно видел, что творится в моей душе, и перечеркивал все мои намерения.

Мое молчание служило лучшим доказательством того, что его подозрения обоснованны. Он продолжал говорить, и каждое его слово было как удар ножа в мое сердце.

— Я хочу, чтобы ты это знала. Я люблю тебя так, как никогда никого не любил. Ты — самое большое счастье, которое мне довелось пережить. Ты не похожа ни на одну из встреченных мною женщин. Ни одна царица не сравнится с тобой. Я хочу, чтобы ты знала: моя жизнь мне не принадлежит. Я всегда был орудием в чужих руках. Одним я приносил удачу, другим — горе. За последние десять лет я осуществил великий замысел моего царя. Я совершал зло, но в пределах необходимости. Если бы и замысел, и его воплощение были в моей воле, поверь, наш мир был бы гораздо счастливее, а я никогда не стал бы провозглашать себя богом, как сделал этот безумец. Сегодня я осознал, сколь уязвима моя душа. Моя жизнь без тебя не имеет никакой ценности. Такая жизнь мне не нужна.

Он снял с пояса меч и опустил его рядом с нашим ложем. Потом он сказал:

— Станешь ли ты моей супругой или лишишь меня жизни, — так или иначе, моя судьба будет отмечена тобой.

И он протянул ко мне руки, словно умоляя о пощаде. Я разразилась рыданиями, горькими, неудержимыми.

Я оплакивала его.

Я оплакивала себя.

Я оплакивала наши печальные судьбы, пересекшиеся, как две падучиe звезды, и причинившие боль друг другу.

Мы упали в объятия друг друга.

Я прижалась к нему в поисках убежища и спасения.

Я припала к нему как к источнику своих слез.

Господь свидетель, что никогда еще два существа, столь противоположные во всем, не обнимали друг друга с такой любовью, сознавая, что одному из них суждено стать палачом другого.

Выплакавшись, я предалась его ласкам. Прикосновения его рук вызывали в моем теле отклик, то успокаивая, то возбуждая его, зовя к прощальной любовной игре.

Я любила его в ту ночь так, как никто никого никогда не любил. Я хотела одарить его на прощание невиданными наслаждениями, смягчить медом любви горечь предстоявшего нам.

О Господи, какая печаль прорывалась в наших прощальных поцелуях, умножая боль и тоску.

Наша повесть близилась к концу, и ясно было только то, что меня ожидает огромная потеря.

Прекрасный полет ввысь превратился в падение с головокружительной высоты.

Время в стремительном беге покидало меня.

И уже больше не оставалось ни минуты для новых отговорок и попыток продлить век нашей любви.

На рассвете он уснул.

Или притворился спящим, чтобы помочь мне совершить задуманное.

Я смотрела на его высокий лоб, на правильную, благородную линю носа, на легкую седину на висках — признак подступавших зрелых лет.

Он был красив так, как только мог быть красив мужчина в моем представлении.

Он был слишком добр и слишком благороден для ожидавшей его судьбы.

Чем дольше я на него смотрела, тем больше меня одолевала печаль.

Светильники догорали. Шатер казался мне все более мрачным и совершенно безысходным пространством.