А я остался. И в одиночку допивал thunkpa, но впервые пил не на пару с подушкой, а на пару с алтарем. Конечно, я снова дал лишку, но на этот раз не выбежал в город, нет, на этот раз я заснул спокойно, впервые за долгое время.

И впервые за долгое время я проснулся с легким сердцем. Встал с кровати, сделал комплекс тай-цзи, потом сел писать письмо, вот только мои часы куда-то подевались. Так что я даже не знаю, который час, Рыбка моя… Хотя какое это имеет значение, ты ведь всегда думаешь обо мне!

Вот и я думаю о тебе всегда. Ma timilai maya garchu.

P. S.

Только что пришла Мина, принесла йогурт и сказала, что скоро полдень.

Я хотела влюбиться в тебя по любви, а не от восхищения тобой или от страха, что останусь одна. Я хотела тебя влюбить в себя, закрыть, зарыть тебя в себе и водрузить над нами дом с антенной. Не со спутниковой тарелкой, а с обычной, из реек, как крест на могиле. А над входом в дом каменщик выбил бы наши фамилии, каждому свою. Потому что не будет у нас венчания. Мы не из числа тех, кто носит золотые кольца. Обручальные кольца снимают при разводе, им мы предпочитаем остающиеся с человеком навсегда надрезы на запястье, мы верим в завет крови. И ты разводился, и я разводилась, так стоит ли повторяться? Когда мы встретились, оба были в слезах. «Я – еретичка любви, лью горючие слезы по тебе», – написала я на прощанье своему благоверному. Ты со своей законной до сих пор разговариваешь; понимаю: у вас есть общие дети. Красивые, умные, как все дети – человеческие ангелы. Они вылетают из наших тел прежде, чем наши уста и кулаки успевают стиснуться в ненависти.

Когда мы встретились, я поняла, что значит Мужчина. Тот, кто идет по тротуару передо мной, герой моего романа. Весь в солнечных лучах, с копной темных волос, собранных в обмахивающий мускулистые плечи хвост. Геракл, мифическое существо, соединяющее в себе противоречия, непостижимые ни для меня лично, ни для женщин вообще. Человек с бородой, чаще – с колючей щетиной. С горой мышц. И с нежным, чувственным членом – этим свидетельством мужского начала. Настоящий мужчина – парадоксально невозможный мужчина. Так что не удивляйся, что я влюбилась в тебя. Я буквально ошалела, как ошалела бы каждая на моем месте, если только у нее есть амбиции реализовать свои мечты. Любовь как раз и является такой мечтой, своеобразным миражом в пустыне желаний.

Ты встретил меня в удачный момент. Можно сказать, по объявлению в газете. Прочел там мой рассказ и написал проникновенное письмо. Наверняка я выбросила бы его, как и все остальные, в корзину. Очередное письмо очередного почитателя, который знает обо мне больше, чем я сама. А до ответа я снизошла, потому что вступила в такой период жизни, когда секс начинал терять для меня первостепенную важность. Из взбалмошной девицы я превратилась в зрелую женщину – лучшее, наиболее проникнутое сознанием время между юношеской бесчувственностью и старческим отупением. Нам выпало счастье прожить это время вместе. Остался альбом с фотографиями. Рассматриваю их и слышу щелчок затвора фотоаппарата – чмок, чмок, – как будто кто-то обцеловывал те мгновения: наш первый совместный отдых в Греции, а вот Балтийское море зимой, вывалившееся на пляж, словно дохлая серая рыба. Вот мы вместе, а вот по отдельности. Такие бедные, что на день рождения ты вместо цветов перевязал ленточкой дерево и сказал: букет из осенних листьев. Более десятка лет мы оказывали друг другу человеческие услуги: делились сокровенным, дарили свое тело, свою душу, устраивали скандалы, хлопали дверью. Помнишь, как ты, оказавшись впервые в магазине, не смог прочитать этикетку? Я застала тебя, мечущегося между полками. «Что там, в конце концов, в этой чертовой каше?» Ты то отдалял пакет от глаз, то приближал его к себе, меряясь длиною рук с уходившей молодостью. Мы тогда заказали очки в солидной оправе. Наши глаза всё хуже видят вблизи. Это понятно: в старости так не хочется замечать того, что неотвратимо приближается к тебе…

А что касается копания в земле… Ты знаешь, ведь в ней обнаружены чудесные бактерии наслаждения – Mycobacterium vaccae. Они проникают через кожу в нервную систему и «заражают» ее удовольствием. Земля, видать, любит ласку, когда чьи-то пальцы скребут ее чувствительный покров. Любит и одаривает в ответ благодатью. Ты можешь представить себе вечную эрекцию голого дождевого червя? Жаль, что нет духóв с запахом земли, продистиллированной через воспоминания, с запахом куста помидоров или клубничной грядки после дождя. Жирный чернозем, втертый, как бальзам, в твою спину, когда ты встаешь со свежевспаханного поля. Ты помог мне отряхнуться и спросил с надеждой в голосе: «Удобно?» Тебе нравилось предаваться любви в лесу, на мхах скалистой Скандинавии или в мягкой колыбели грядок. Животный секс был укрыт растительными кулисами разлапистых листьев. Лучше всего было в мае. С ветвей сыпались лепестки – белые и розовые, а мы, безгрешные и нагие, лежали под деревьями. Просто праздник Тела Господня, когда его осыпают цветами.

Боже мой, сколько же мы проехали вместе! Чуть ли не полмира, редко когда больше двух ночей мы проводили в одной гостинице. Лишь бы было что-то новое, лишь бы не повторялось то, что уже было… прошлое. Каждое утро мы паковали чемоданы. Ты привык к этому моему чудачеству и к постоянным переездам. Причем меня гнало вовсе не прошлое, не какая-то особенная, ужасная катастрофа. Нет, просто я не люблю воспоминаний. Поэтому я предпочитаю отели: там одни незнакомцы затаптывают следы, оставшиеся от других незнакомцев. Безликая постель, ничья пыль. Входя в новый номер, я проверяю мусорную корзину, не осталось ли в ней чьих-нибудь следов, напоминающих о прежних хозяевах. Мне кажется порой, что настоящее время служит для выдавливания воспоминаний из наших тел, из наших слов. Моим единственным воспоминанием остался ты, других мне и не надо. Они только занимают время и пространство. А нам нравится с ним состязаться, чтобы перед нами был свободный, открытый горизонт. Когда я колесила с тобой в машине по стране (по пять тысяч километров в месяц), мне было безразлично, по какой из исторических областей мы едем. Рядом с тобой везде было прекрасно. Когда направляешься к нам из Варшавы, проезжаешь через заповедник. Деревья склоняются над дорогой, а мы едем через туннель зелени, как через мойку, смывающую городскую грязь.

Если бы ты еще любил дальние пешие прогулки и классическую музыку… А то от этих твоих Цеппелинов у нас уже колонки практически развалились. От гула так расперло динамики, что с них уже начинает свисать сморщенная обивка. Моего любимого Гленна Гульда ты называешь мутантом. Но как ты, оглушенный роком, можешь по достоинству оценить человека? А впрочем, может, ты и прав и Гульд на самом деле мутант. Его туше оставит в истории человечества такой же след, как и сделанный на африканской грязи много миллионов лет тому назад отпечаток ступни Люси, этой нашей едва вставшей на ноги праматери. А точнее – прамамулечки, потому что росту в ней было метр с небольшим. Она была чуть выше Гульда, сгорбленного на скрипучем стульчике для игры на фортепиано. Я могу его слушать всегда и везде: в машине, в ванной, утром и на сон грядущий. Ты подсовываешь свои любимые хиты. К согласию мы приходим только по Питеру Габриэлю. Тогда рычажок громкости не сдвигается ни вниз, ни вверх. С аптекарской точностью он отмечает середину шкалы и каждой нашей ссоры, компромисс между «Довольно! Хватит!» и «То, что надо!».