Но теперь на путешествия мне тебя, наверное, не удастся сагитировать. «Зачем нам ходить по горам, если мы и так каждый раз достигаем пика?» Твоя бесцеремонность смешна. «Ну что, нырнем?» – спрашиваешь ты и тянешь меня в постель, в позицию 69, напоминающую прыжок головой вниз в кого-то, как в зыбкую стихию. Ты выныриваешь, и в твоих глазах слезы. Зрачки меньше булавочных головок прикалывают тебя к размытому фону, и тогда я отклеиваюсь… И снова сентябрь, месяц эротических воспоминаний. О нашей первой ночи, проведенной вместе. Мы тогда прикрывались больничным одеяльцем, которое ты притащил с работы. Желтая байка, проштемпелеванная синим знаком дышащей на ладан шведской службы здравоохранения. Психам, и тем удавалось сбежать из твоего недофинансируемого отделения. В конце концов убежал и ты. На корабле дураков, потому что только дураки возвращаются в Польшу. Через Балтийское море, обратно, ко мне. После двадцати лет заморского спокойствия, лоботомии счастья, ты позволил обычной тробайритц обмануть себя. Подвести по ниточке слов к порогу моего домика с садиком. Тробайритц (трубадурка) – слово с лангедокского, от “trobare” – находить, подбирать пару. А по-нашему – трубадур. То есть такой человек, который может найти соответствующие слова, подобрать их к любви. Лангедокские женщины в XII веке имели исключительные права. Они могли слагать песни о любви, говорить и писать о ней без тени стыда на лице. У них не было права на собственность, но собой они могли распоряжаться вполне. А это больше, чем то, что сегодня есть у многих из нас, опутанных условностями, загнанных в рамки приличий или безысходности. Может, оно и к лучшему, когда жена президента показывает по телевидению, как правильно надо есть безе. Наверняка ты сейчас отложишь мое письмо и скажешь, что меня понесло на окольные пути ассоциаций, на сладкое бездорожье Эдварда Стахуры. Вот он – настоящий трубадур, не хуже французских. Сумел обратиться с любовной поэмой к обычной веточке яблони.

Я знаю, Францию ты не любишь. Предпочитаешь промерзший скандинавский пейзаж. Серость, блеклая зелень. Думаю, что ты астрально обездолен. Болотные цвета – цвета типичных Водолеев. Как каждый, кто родился под знаком Весов и находится под покровительством Венеры, я чувствую это. А еще я чувствую, что все люди, в сущности, гомики. Ты влюбился в меня потому, что ты, стопроцентный мужчина, ищешь мужика с сиськами. Ты не представляешь себе, что ты можешь любить кого-то другого, а не себя, такого многогранного, непредсказуемого. Что ты мог бы полюбить существо с претензиями к пустякам, которые тебе по барабану, и ты их «посылаешь по адресу», то есть – мне в вагину, пока я не начну кричать от наслаждения и не забуду о всякой чепухе вроде немытой посуды или грязной ванны. Я тоже влюблена в женщину. В твои попытки приходить вовремя, принести бутерброды, цветы, заняться ребенком. И нежно выручать меня. Обожаю это слово. Тогда я вижу твою руку и люблю целовать ее из чувства благодарности. Я влюблена в каждую косточку ладони, а их двадцать шесть – сообщает нам анатомический атлас; двадцать шесть – а ведь это и число непроизносимого священного имени Бога на иврите. Это Ты, заменяющий мне Бога на земле, создал меня своими руками, из любви. Благодаря Тебе я – женщина, и знаю, что у меня соблазнительные бедра, чувственная грудь. Ты смотришь на меня – на свое произведение – и не хочешь, чтобы я стала другой. Ты вздрагиваешь при слове «силикон»? Нет, нет, не бойся, я не стану делать себе никакой операции. Вся в подтяжках, Шерон Стоун сказала, что своей внешностью она обязана только себе. Понятно: заработала и заплатила хирургам. Сочувствую тем, кто лег под нож. Суфражистки сожгли бюстгальтеры, но должна же грудь хоть на чем-то держаться…:) Можешь быть спокоен и в отношении моих волос – я их не покрашу. Они сохранят свой естественный цвет – седой, как тебе нравится. В них потухло золото, они побледнели, будто из них ушла жизнь. Ушла играющая красками сексуальная жизнь. Мертвые волосы цвета кости растут прямо из черепа. Что еще, любимый, я могу сделать для тебя? Смело взойти на костер самообслуживания? Запылать собственными калориями, сжигая их в шипящем жире, свисающем складками на моем животе?

Я не стала писать тебе по электронной почте. А то мое послание будет слишком легко удалить, случайно стереть или потерять среди других файлов. Я посылаю тебе от руки написанное письмо. В каждом дрожании букв – сейсмограмма моих чувств. Вынешь из конверта листок, заляпанный волнением и неумением (прости, это след от туши). Бумага будет тихо шелестеть, как расстилаемая простыня. Она будет ломаться на сгибах и выпрямляться под твоей терпеливой и сильной рукой. Белая, отсвечивающая белизной кожи, которую мы различаем в темноте, когда предаемся любви. Ты можешь читать это письмо любовным брайлем: закрыть глаза и провести пальцем по тем же сгибам, которых касалась я. Страницы я пересыплю лавандой из фиолетового мешочка, какие кладут в белье. Обожаю лаванду. Но одного запаха мне недостаточно. Я целыми пучками кладу ее в баночки с медом. Размачиваю и ем лавандовый мед с хрустящими на зубах цветками. Для тебя лаванда слишком французская. Ты предпочитаешь пейзажи окрестностей Казимежа. Нивы, будто намазанные медом золотистые ломти свежеиспеченного хлеба. Белые домики в мучнистой известковой пыли. Пахнущие хлебом. Ты нашел лучший балкон в Казимеже. Слева от него виден костел, справа – гора Ветров. А если высунуться с балкона, то можно рассмотреть немножко Вислы и семейное счастье Яна Волка на другой стороне рыночной площади, на задворках его галереи. Под нашим балконом орут кошки, а в магазине колониальных товаров дремлют головы Будды. Мы приезжаем сюда, как это делает половина Польши, чтобы соприкоснуться с немногими из дошедших до наших дней прекрасными строениями, пропитаться эпохой Возрождения, национальной архитектурой счастья, временем, когда житницы были полны, а королевство было обширным и жизнь казалась веселым стихом, рифмой к улыбке. Поэтому мы купили наш буфет, помнишь? Белый, с ренессансными аттиками, он занимал чуть ли не всю комнату. Каждый день мы открывали эту скрипучую кладовую всякого добра: печенья и фруктов, фарфоровых тарелок, металлических кубков с синяками отбитой эмали.

Ты, наверное, удивлен, зачем я пишу это письмо. Я ведь не опись домашней утвари составляю. И не отчет о совместно прожитом десятилетии, нашем ренессансе зрелости. С течением времени в нас образовалась прослойка счастья, что-то вроде запасов защитного жирка на голодное время. Я пишу так, чтобы ты понял. Я не по-китайски пишу, не на слишком изощренном языке женщин. Китаянки, чью жизнь можно сравнить разве что с пыткой, придумали нишу – тайный язык и азбуку женщин, которые никогда не дозревали до своего тела. Они превратились в призраки шелковичных личинок, заключенных в кокон формы. Они могли общаться друг с другом только посредством писем, которые посылали в соседний дом, в соседнюю деревню, куда они, полукалеки с деформированными бинтами ступнями, не могли дойти сами. Иногда мне кажется, что я говорю с тобой на непереводимом языке нишу. Ты ранишь меня и не понимаешь, что все мои проявления – это защитная реакция. Я не совершенна, но я не укорочу свой язык, не выбью из башки глупых мыслей, даже если ты станешь обыскивать меня на предмет их наличия перед каждым выходом из дома. Или на наличие слез, когда я убегаю в мир поплакаться. В итоге, если я не хочу или не могу послушаться тебя, ты беспомощно машешь рукой или пожимаешь плечами – жест-воспоминание о тех временах, когда мы умели летать.

А сейчас мы ходим по земле, мы уже взрослые. Мы больше не играем в жизнь, и секс у нас уже не вызывает азарта. Потереть клитор (как заклеенный номер на билете моментальной лотереи) и выиграть оргазм. Или сорвать джекпот: «люблю тебя» – и сразу свадьба. Некоторые события можно предвидеть, у них есть корни, заметные здесь и сейчас. Понятное дело, нам хотелось бы знать заранее, что будет, раз уж мы такие разумные. С завистью смотрю на породистых собак. Надо получить три медали на национальных выставках, две на международных и справку от зоопсихолога, чтобы иметь право размножаться. Вот если бы такой же экзамен устроить людям, перед тем, как они решатся завести ребенка…:) Наши пороки и добродетели переплелись в нашей дочке. У нее душа генерала и впечатлительность поэта. И если это не сразу различишь в детской суматохе настроений, то в соматике это заметно. Твой цвет глаз и мой взгляд. Мои пальцы и твои ногти. В ней мы перемешались друг с другом, потому что любили друг друга.